Капкан для птиц
Шрифт:
Вячеслав продолжал разговор:
— Девушка, я вас приглашаю в Марьино. Сегодня праздник. Ваш день. Вы достойны тостов и подарков. Будем праздновать.
— Уже очень поздно, и ехать далеко.
— День еще не закончился, а вечер только начинается. Я пришлю за вами такси. Не надо плакать.
Такого поворота событий я не ожидала. Но последовавшие затем переговоры с детьми закончились неудачей. «Мама, сиди дома. Жди папу. Он все равно когда-нибудь да придет», — категорично сказал сын. Действительно, а вдруг придет, а
Но опять позвонил Вячеслав, и начались его длительные переговоры с детьми, закончившиеся тем, что дочь сама сложила мои вещи в сумку. «Косметику положила, купальник положила, сланцы положила, — загибала свои маленькие пальчики она, рассуждая совсем по-взрослому. — Мамуль, а мне понравился этот мужчина. Голос у него такой приятный. Сказал мне: “Будет счастлива ваша мама, будете счастливы и вы”».
Такси вновь подъехало к нашему подъезду. «Я совсем не знаю этого человека. Кто он, о чем думает, чем дышит? Зачем я ему со своими проблемами? Малознакомый человек. Первый встречный», — продолжала я развивать мысленно эту тему, когда такси уже мчало меня в сторону Марьино.
Ехали долго. Водитель почему-то поехал дальней дорогой, через Курск. Подъехали к месту встречи, где меня никто не ждал. «Такси отпускать не буду. Поверила первому встречному. Так мне и надо. Лечить таких дур, как я, нужно. На макаронной фабрике. Лапшу повесил — слизывайте с ушей». Понаблюдав за обстановкой за окном, я уже готова была дать команду двигаться в обратный путь. Мартовский холодный ветер обжигал лицо, свистел в кронах деревьев и в моих ушах, срывал одинокие листья, уцелевшие с осени.
Выйдя из такси, я застегнула пальто, боясь окончательно простудить свою застывшую душу.
У ворот в будке сидел охранник. Опережая мой вопрос, он засуетился:
— Сейчас позвоню. Заморозили мужика. Почему так долго ехали? По прямой здесь час езды.
— А мы через Курск, водитель не знает другой дороги. Поэтому долго, — пояснила я.
«Бешеной собаке семь верст не крюк, — подумала я и продолжала себя ругать: Зачем приехала?..» Но тут увидела улыбающегося Вячеслава.
— Заждался, уже волноваться начал.
Он рассчитался с водителем, взял сумку, и мы направились в здание, где только оживала вечерняя жизнь, народ сновал по коридорам, уже веселился.
Воспринимать окружающий мир в радужных красках — это великое искусство, которому надо учиться. Наша жизнь и люди вокруг нас зеркальным образом отражают нас самих. То, что мы чувствуем и думаем, — то и получаем в ответ. Я улыбнулась жизни.
***
— Что-то мне не нравится все это, — сказал Леха. — Вторые сутки ты здесь валяешься на нарах, и никто тебя не домогается, кроме меня, конечно.
— Леха, что ты понимаешь под словом «домогается»? Мне не нравится
— Для быков нет священных коров, — засмеялся Леха. — Ты не поняла меня, я про ментов. Уже должны были давно подтянуть тебя к себе. В смысле вызвать. Истекает срок. Вторые сутки, а обвинение тебе так и не предъявлено. Не нравится мне все это. Никак не могут придумать тебе обвинение.
За столько лет отсидки Леха уже стал юристом и знал законы, знал то, чего еще не знала я.
— Будешь моим адвокатом, — сказала я.
— Башку надо ментам за такие делишки отрывать. Что не видят, кого сажают и за что.
— Леха, а ты мне веришь? — спросила я.
— Глаз у меня наметанный. Не зря баланду хлебаю. Не место тебе в тюрьме. Я сегодня на тюрьму слиняю. Если они тебе сегодня не предъявят обвинение, должны тебя отсюда нагнать, в смысле отпустить.
При слове «отпустить» я оживилась.
— А что, Леха, бывало такое, чтоб отпускали?
— Бывало. Я уже так долго сижу, почти столько, сколько живу. Повидал всякого. Бывало, что и отпускали.
Леха почувствовал мое оживление и тут же показал мне, как я буду выходить из камеры, — растопырил пальцы, как делают блатные, и начал меня передразнивать: «Загните мне пальцы, я в двери пройду!»
А потом вдруг резко стал серьезным:
— Корону поправь. Размечталась: «отпустят»… Не для того они тебя сажали, чтобы отпустить. — И добавил, почесав меня между лопатками: — У тебя вот здесь не чешется?
— Леха, не дотрагивайся до меня. Я ведь тебя просила.
— Недотрога. Для быка нет священных коров, — повторил свою коронную фразу Леха. — Так чешется или нет?
— Чешется, чешется, — ответила я в надежде, что он от меня отстанет.
— Это крылья у тебя прорезаются. Знаешь, как зубки, когда растут — чешутся, так точно и крылышки. Все, что у человека отрастает, чешется. — И Леха почесал себя у основания ноги.
— Леха, опять ты пошлишь. Давай лучше про крылья поговорим.
— Когда падаешь со скалы в пропасть, почему бы не попробовать полететь? Что ты теряешь? Давай попробуем.
Леха стал с диким ревом носиться по камере, широко растопырив руки, изображая скорее самолет, чем птицу. Потом вдруг остановился и резко посерьезнел:
— Знаешь, крыльев еще недостаточно, чтобы летать.
Задавая Лехе глупые вопросы, я пыталась выглядеть умной. Весь мой жизненный опыт показался мне ненужным пыльным мешком после общения с ним. Интеллект — это диагноз, подумала я. Это надо лечить. Ум, который искалечен интеллектом, — тяжело болеет, хронически и, возможно, неизлечимо. А ум, который искалечен еще и памятью, — «это уже тяжелейшее осложнение неизлечимой болезни. Дуракам всегда легче живется. Нужно как-то избавляться от признаков интеллекта. Так проще жить.