Капкан супружеской свободы
Шрифт:
Шепот удаляющихся, шаркающих шагов, шорох ветвей, дуновение ветра – и тишина. Наконец, наконец тишина! Соколовский облегченно вздохнул, подобрал с пола скомканный плащ и, сам не зная зачем, щелкнул кнопкой выключателя. Яркий безжалостный электрический свет залил гостиную, беззастенчиво обнажил узорные паутинки в углах, лежалую пыль на комоде, высохшие цветы, оставшиеся с осени в большой керамической вазе… «Ксюша приедет, уберет», – привычно подумал он и тут же охнул от настоящей, неметафорической боли в сердце, ожегшей его при этой мысли. Снова щелкнул выключателем, погружая дом в окончательную,
Соколовский не знал, сколько пролежал так, в темноте; его не брали ни сон, ни хмельное марево, ни усталость. Должно быть, времени прошло совсем немного, потому что, когда он поднял голову от подушки на негромкую трель телефона, за окнами все еще было темно. Часа три ночи, не больше, механически определил Алексей и уставился на изящный, цвета сливок, аппарат на прикроватной тумбочке.
Кто бы это мог быть? Кто может знать, что он теперь на даче? И не только знать, но и осмелиться позвонить ему по редко используемому дачному номеру – даже не по сотовому – в эту предрассветную рань? Брать трубку он не собирался, если только… И еще до того, как включился сигнал автоответчика, Соколовский уже знал, кто это может быть. И знал, что ответить придется.
Голос Лиды, мелодичный и тягучий, ударился об его слух, его сердце и… отскочил, как тугой резиновый мячик, ошибочно выбравший свою цель.
– Я знаю, что ты здесь, Соколовский, – говорила она, и Алексею казалось, будто в этой пьесе не место двум режиссерам, и один из них явно напрасно претендует на главенствующую роль. – Я заезжала к тебе домой, но в окнах нет света и за дверью не слышно даже шороха. Тогда я вспомнила о вашей даче… Ответь мне, Алеша. Возьми трубку. Я знаю, ты здесь, тебе негде больше спрятаться от людей…
Он испугался вдруг, что сейчас истечет время, отведенное для записи сообщения, и связь прервется. Испугался, что Лида положит трубку с намерением снова и снова дозваниваться. Нет, им действительно следует объясниться. И он схватился за телефон, отчаянно желая покончить с этим раз и навсегда.
– Что ты хочешь? – спросил он, даже не пытаясь быть вежливым.
Если такой тон и был для актрисы неожиданностью, то она ничем не выдала себя. Спокойно и ласково, не отвечая на заданный вопрос, она откликнулась:
– Слава богу. Я так и думала, что ты должен быть здесь… Ты знаешь, Соколовский, я никогда не звонила тебе по домашним номерам, чтобы не поставить тебя в неловкое положение. Но теперь, когда я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя… теперь, я думаю, ты простишь мне это нарушение этикета.
Задохнувшись от ее наивной и, скорее всего, непреднамеренной жестокости – «Я точно знаю, что взять трубку некому, кроме тебя»! – он быстро нашарил в темноте брошенный на пол плащ, достал сигарету и закурил. А Лида, словно и не дожидаясь от него ответа, продолжала:
– Нам надо поговорить, Соколовский. Я знаю, тебе сейчас трудно. Но ведь у тебя есть я. Ты помнишь, как ты любил
– Лида, ты не то говоришь, не так. – Ему казалось, что ее еще можно остановить. Он не хотел слышать то, что она скажет дальше, потому что тем самым она окончательно отрезала бы для них обоих всякую надежду на будущее. Ее дело теперь, в эти дни, было – молчать. А она разыскала его и пыталась сама срежиссировать ситуацию, в которой от нее ничего не зависело. – Понимаешь, я должен побыть один. Я прошу тебя, не надо сейчас давить на меня, звонить, домогаться встреч, утешать…
– Я не собираюсь тебя утешать. У тебя все нормально – ты слышишь меня, Соколовский? Несколько часов назад вся труппа вернулась из Венеции. Триумф таков, что никто из нас до сих пор не может поверить в это; а ты, дорогой, наверняка даже не смел надеяться на подобную удачу… Ты застал только первую волну этого триумфа, а уже на следующий день после твоего отъезда о нас писали все газеты Италии. Ты понимаешь, что это значит, Соколовский? Ты должен продолжать работать, ведь ты же прежде всего художник, творец!
Он сумел наконец вставить слово в эту бесконечную тронную речь:
– Я не художник сейчас. Ты не забыла о том, что произошло?
– Разумеется, нет. Ну, и об этом нам надо поговорить, да, Алеша? Только не стоит делать этого по телефону. Может быть, ты вернешься в Москву?
– Нет, не вернусь.
– Это неважно. Я могу приехать к тебе сама. Объясняй дорогу, Алеша, – я ведь не была еще на твоей даче…
– Ты никогда на ней и не будешь, – сказал он сквозь зубы. Но потом решил сделать еще одну попытку объяснить все женщине, близость которой еще несколько дней назад заставляла его стонать от счастья, и невольно смягчил тон: – Давай не будем форсировать события, Лида. Я должен прийти в себя. Должен пережить все это один. Мне никто не нужен сейчас – ни ты, ни театр, ни успех. Дай мне время. Мы поговорим потом, позже. Я обещаю тебе, что мы потом поговорим.
– Когда потом?! – Ее голос взвился в истерическом недоумении, и Соколовский почти с испугом подумал: «Неужели я так плохо знал ее?» – Неужели ты не понимаешь, что при всей трагичности происшедшего в конечном счете тебе и театру это пойдет только на руку! Такой случай, Алеша, такой красивый сюжет: бешеный успех режиссера за границей, трагичное известие, застающее его на гребне этого успеха, умение не опускать рук и – новые спектакли, новая слава! Ведь это сделает тебя героем дня!
– Лида, подожди, остановись, разве так можно?..
– Нет-нет, это ты остановись, ты должен меня дослушать до конца. Я все понимаю, Алеша, то, что случилось, – ужасно. Особенно гибель твоей дочери, о которой ты никогда не забудешь. Но ее и не нужно забывать! Это страдание даст новый импульс твоему делу, твоему призванию, твоему творчеству!.. А Ксения… Ну, скажи мне прямо – и себе самому, главное, скажи, – так ли уж необходима была тебе эта женщина? Ведь вы давно уже стали только партнерами по браку, жили каждый своей жизнью. Я не бесчувственна, нет, но мы оба должны понимать: эта трагедия на самом деле лишь развязала тебе руки…