Капуччино
Шрифт:
За что было сжигать?..
Все им там не нравилось. Без объяснений, просто так.
Давили небоскребы, двухэтажные дома Бруклина, бывшие соотечественники, так и не доехавшие до исторической родины.
— Нана, — говорил он часто, — тебе не к лицу Нью-Йорк. Нью-Йорк и эти пожарные лестницы.
Почему-то их он особенно не любил.
Они продолжали гулять по Риму, и лишь рев полицейских сирен переносил их с берега Тибра на берега Гудзона.
— Тебе не кажется, что нам пора возвращаться на Пьяцца дель Кампо ди Фиори? — спросил однажды
— Кажется, — ответила она, — пока не остыл наш капуччино…
Билет до капуччино стоил шестьсот долларов.
У них оставалось тридцать.
Плюс долг за квартиру, за электричество и Плаксину за клопов, вернее за диван, в котором они проживали.
Шая с Наной начали поиски работы, не по специальности, потому что с их специальностями можно было заработать на билет до Манхаттана.
Все дороги ведут в Рим, синьоры и синьорины, но за каждую из них надо платить…
А чем?..
И тут, неожиданно и случайно, у Шаи проснулось то, что никак не могло проснуться в России, потому что там нет биржи. У Шаи проснулся нос. Или нюх. Как хотите. На акции.
Еще вчера он не знал, с чем это едят, а уже сегодня нос ему говорил, какие акции купить, какие продать, какие обходить за километр… И не врал.
Шая слушался носа. Он покупал сам, советовал соотечественникам и вскоре разбогател — в диване между клопами и периной лежали заветные шесть сотен.
— Я беру билеты на пятницу, — сказала Нана, — вечером ты увидишь Пьяццу дель Кампо ди Фиори.
Он печально смотрел на нее.
— Ну и что мы будем делать на ней? — спросил он, — у нас деньги только на дорогу. Ты не считаешь, что надо заработать на капуччино?..
Следующий месяц он работал на кофе.
Потом на гостиницу — не могли же они снова остановиться в этих шумных отелях вокруг Термини, полных цветных, насекомых и вони… Они хотели на Виа Венетто, с видом на виллу Боргезе…
Затем он работал на саму виллу — не Боргезе, разумеется, но где-то рядом, чтобы можно было прокатиться ранним утром на лошади. На саму лошадь… На скульптуру на вилле, что-нибудь Кановы, потому что Нана любила Канову, еще с того первого их приезда, еще из Ленинграда…
Он перестал пить кофе — вредно для сердца, ходил регулярно в Хелс-клаб, окреп, и впервые в жизни у него ничего не болело.
Впервые в жизни у него появились карденовские брюки, бицепсы, бумажник змеиной кожи, лазурный «кадиллак», небольшой дом с сауной и зимний загар.
Пока, до виллы на далеких римских холмах…
Шая стал называться Сол. Мистер Сол Дэбс.
Биржа и акции поглощали все его время. В свободные минуты он много читал. «Уолл Стрит Джорнэл»…
Иногда по воскресеньям он вдруг вспоминал Рим, и тогда они говорили о нем, и вновь гуляли с холма на холм, взявшись за руки, в стоптанных сандалиях, ничего еще не подозревая о даре, который находился в носу мистера Сола Дэбса, тогда еще Шаи…
Однажды, это было в шумном русском ресторане, где пели и плясали соотечественники, Нана спросила его:
— Ты помнишь наш первый капуччино?
Он
Они дотащились дотуда с Изола Тиберина, как всегда, пешком, по июньской жаре в зимних туфлях — летние они тогда еще не купили. Кафе было маленьким — три столика со скатертями в синюю клетку и с красным якорем посредине. Хозяин оказался сард. Он рассказал все о кофе, об острове, о себе, о своей маме, и не взял ни лиры. Ни один вкус в жизни не поразил их так, как вкус капуччино. Он пах Италией, обещанием, свободой. И в этой пене было столько надежды.
Наверное, этот напиток пили боги на Олимпе, после обеда.
И они выпили тоже, потому что тогда они чувствовали себя Богами, у которых ныли ноги, болела спина, першило горло. Неизвестно, может у Богов тоже иногда першит…
После капуччино прошло все, будто вы заново родились, сеньоры и сеньорины…
Да, Сол Дэбс еще помнил свой первый капуччино.
Шесть лет они мечтали о Риме, без отпусков, без выходных, а на седьмой, Нана помнит — это была пятница, — они вылетели в Вечный город…
Видимо, Рим очень изменился за это время, потому что он сильно разочаровал мистера Дэбса.
Что вы хотите, семь лет — это срок даже для вечного города.
Во-первых, биржа. Это был позор. Казалось, она построена при Нероне.
Это была вековая отсталость.
Сол вспомнил чикагскую, ее шум, крики, накал, и ему стало тепло.
Во-вторых, «Уолл Стрит Джорнэл»!
Это было безобразие — ни в одном киоске он не нашел своей газеты. Можно было подумать, что город живет еще при Константине. Бездельники в тратториях читали какие-то «Мессаджеро» и «Стампу», и Дэбс смог добыть ее только в родном посольстве.
Он гордо развернул ее прямо под звездно-полосатым флагом…
И, в-третьих — рубахи! Он ничего не понимал — как можно надеть утром рубаху, которую снял вечером?!
— Они в них родились, — ворчал он, — и не снимают.
Сол Дэбс менял рубаху ежедневно. И носки. И галстук.
Он все менял ежедневно, только машину ежегодно.
Вы поймете это, когда у вас проснется нюх, уважаемые сеньоры и сеньорины…
…И, наконец, они доехали до площади Кампо ди Фиори. Сол отказался идти пешком — вонь! — и они поехали туда на такси, на каком-то дряхлом «фиате». Дэбс долго искал «кадиллак» или «бьюик», но, конечно же, ничего не было.
Они взяли машину на Венетто и помчались вниз к Термини, миновали Пьяцца Республика, промчались по виа Национале и ворвались на гремящую пьяцца Венеция.
Мистер Дэбс ничего этого не видел — он изучал «Уолл Стрит Джорнэл».
На Корсо он вдруг радостно вскрикнул.
— Нана, — почти завизжал он от радости, — акции «Юнайтед Карбайд» поднялись на два пойнта. Ты слышишь, ты понимаешь, что это значит?!
Она смотрела вперед, на две церкви Пьяццы дель Пополо. В голове ее пела флейта синего музыканта…