Капуччино
Шрифт:
Он знал, что их можно купить в городе, на берегу Рейна. Через своих темных знакомых Бем выяснил, кто этим занимается, и свел этого герра с Вилем на трехпалубном лайнере «Лорелея».
Герр был лыс, в синем костюме, с красным платочком в кармане и с красной харей. Говорил герр по-русски.
— Мирон, — представился он, — мне позвонили — я прибыл, но я не совсем понял, что вам нужно. Если гражданство — на сегодня могу предложить только Коста-Рику и Ливию. Сейчас с гражданством туго.
— Зачем мне Ливия? —
— Всего пятнадцатть тысяч!
И он достал из чемоданчика паспорт и ручку.
— Фамилия?
— На кой черт?! Мне нужен диплом!
— Силь ву пле! — герр начал рыться в чемоданчике. — С этим гораздо проще. Вот, пожалуйста — Второй Московский зубоврачебный институт…
— Какой зубоврачебный?! — не понял Виль.
— Понятно, — сказал Мирон, — есть Первый, с отличием. Но он дороже… А вот справки с ваших работ — старший научный сотрудник Мечниковского института, личный дантист Молотова…
— Господин Мирон, — перебил Виль, — мне нужен филологический диплом! Фи-ло-ло-ги-чес-кий!
Здесь уже обалдел герр Мирон.
— Варум? — спросил он. — Зачем вам филологический? Вы ненормальный. Не советую вам от всего сердца. Выброшенные деньги!
— Не ваше дело! Он у вас есть?
— Говном не торгуем! Почему вы не хотите стать первоклассным дантистом? Это — хауз, это лошади, это яхта! Ваш филологический — дыра на жопе!
— Короче — диплома нет?
Разгневанный герр Мирон не хотел с ним больше разговаривать.
Он повертел пальцем у виска, сплюнул — и исчез…
Возвращался Виль на «Либе Августин». Любовался замками, Рейном, красными крышами. Настроение было почему-то беспечным. Всем он представлялся дантистом, гражданином Коста-Рики и Ливии, рассказывал о гнилых зубах Молотова…
— Диплом привез? — спосил Бем.
Виль протянул свой «пищевой».
— Ищи работу у брата! Ювенал в университет поступать не будет!
— А Папандреу? — спросил Бем, достал из шкафа усы и ловким движением нацепил их на верхней губе Виля, — сын Эллады — Папандреу, будет?
Виль взглянул в зеркало. На него выпученными, удивленными глазами смотрел герой греческого народа и любимец советского, коммунист Манолис Глезос, лет сорок тому назад храбро сорвавший под покровом ночи фашистский флаг с Парфенона…
Эмигрировать в незнакомую страну — все равно, что жениться на женщине, которую не видел. Вам показали фото — большие с поволокой глаза, высокий лоб, вьющиеся локоны, чувствительный рот.
Но на фото рот закрыт. А потом этот рот раскрывается — а вы уже женаты…
Так и с городом — в кино он поет, танцует, устраивает многодневые карнавалы, высится диковинными башнями, подмигивает вечерними огнями, манит таинственностью — вы летите к нему, теряете голову, целуете камни, кричите «Bonjour! Buongiorno! Guten Tag!» —
Виль прилетел, Виль «женился» — но оказалось, что у него с городом разные темпераменты. Он любил по вечерам бродить, пить и горланить с друзьями — а город укладывался спать, он любил быть в постельке где-то к девяти. Город рано ложился и рано вставал — примерно в то же самое время, когда ложился Виль… Какая может быть любовь, когда ночью порознь?..
Виль любил говорить громко — тот шепотом.
— Что ты шумишь, — говорил город, — чем ты недоволен? Все знают — я самый тихий, благоустроенный, справедливый, самый-самый, лучший в мире! Все меня любят, все меня хотят, все обо мне мечтают. Ты нехороший, ты выпендриваешься, возмущаешься, размахиваешь руками и целуешь друзей — а у меня это делают только пидары. Живи тихо, спокойно, не поднимай волны…
Девизом города можно было сделать — «Не поднимай волну».
Обманывают, предают, изменяют — хорошо, du calm! Take it easy!
Без волны! А то можно захлебнуться. А жить там надо было, не захлебываясь — ни от счастья, ни от горя. Город был очень порядочен, и, как любой порядочный человек, — скучен. Виль бы предпочел, что бы его обсчитали, но улыбнулись, толкнули — но бросили фразу. Ну, хотя бы послали далеко… А тут никто не толкался. Иногда он пытался толкнуть сам — чтобы извиниться, переброситься словом, понимающе улыбнуться — все увертывались. Плеча ближнего почувствовать не удавалось… Все вокруг были невероятно вежливыми. Общение начиналось с excuse me, entshuldigung, pardon, и на этом же заканчивалось.
Единственной группой населения, стремившейся к общению, были старушки. Они всегда заговаривали первыми.
— Как ваша печень? Не ноет?
— Спасибо, — отвечал он, — благодарю…
— А у меня, знаете ли, — продолжали они, — всю ночь ныла поясница. Пока не приняла…
— Пардон, — поднимался Виль, — excuse me.
И исчезал…
Он захлебывался от скуки — тут все делали серьезно: смеялись, растили детей, жевали, сморкались. Особенно сморкались. Это — единственное, что делали в городе громко, можно сказать, поднимали волну…
Кричать и плакать от счастья разрешалось, но только до захода солнца.
Виль был уверен, что все мерзопакости на земле — от скуки. Он не сомневался, что от скуки драки, войны, ссоры, убийства и прочие гадости. Он охотился на нее, вся его жизнь была нескончаемой охотой на скуку — но эта была увертливая тварь. И вот сейчас он угодил в ее столицу. Где-то там провожали, бежали за поездом, кричали. Вилю не хватало легкого взмаха руки, не хватало снега, мартовской капели, сосулек, срывающихся с крыш на его башку, весенней лужи, чтобы взглянуть на свою физиономию, слов «братишка», «мамаша», «Василич».