Капуччино
Шрифт:
— «Будь проклята та Колыма, — завыла «Родина», — что прозвана черной планетой!»…
Жопы задвигались тяжело, трагически и драматично, было впечатление, что они двигались в сторону Колымы.
В гаме, шуме, дыму Виль с Глечиком опустились за столик.
— Тоска по родине, — объяснил Глечик. — Но никто возвращаться не хочет. Предпочитает жить с ностальгией здесь, чем с советской властью — там!..
— Кого я вижу, — на них двигался краснощекий пузан с тарелкой красной икры в руках. Глечик раскрыл рот:
— Не жалей, Миша!
— Давненько
— К Пасхе, — Глечик заглотнул пару ложек, — к Пасхе будет, — он указал на Виля. — Ему тоже. Писатель. Европа! О вас напишет — мировая известность.
— С превеликим удовольствием, — пузан двинулся к Вилю.
— Раскрой рот! — приказал Глечик.
Деревянная ложка начала циркулировать между Глечиком и Вилем.
— Инаф, — приказал Глечик, — холестерин!
— «Я уезжаю, уезжаю, уезжаю», — донеслось с эстрады.
— Куда это он?
— В Россию, — объяснил Глечик. — Каждый вечер. К утру возвращается.
Толпа отплясывала, подвывала, на стенах дрожали фотографии в дорогих рамках.
Пузан Миша Вайн с Рейганом, с Тэтчер, с Киссинджером. Брудершафт с королевой Елизаветой. Борщ с Дукакисом. Пельмени с Лайзой Минелли. Миша на коленях у Вуди Аллена. Софи Лорен на коленях у Миши.
— Они тут были? — спросил Виль.
— Не все, — ответил Глечик, — Вайн был, остальное — монтаж. Фотограф тоже должен питаться.
— А за деньги здесь кто-нибудь ест? — поинтересовался Виль.
— Преуспевающие, — ответил Глечик, — сэксэсфул! Кто умеет делать деньги. А кто не умеет — встречается с Достоевским… Вон видишь, — золотые зубы, гранатовый браслет, стреляет шампанским по дамам — рыбный магазин «Каспий!», тыща в день. А тот, что ржет, с икрой в ухе — «риэл Эстейт» — дом продали — дверь купили — миллион в год. Кто под столом, ищет челюсть, — торгует со столицей нашей родины — 600 в час. На столе, лезгинку танцует — 500! А ты сколько? Можешь не отвечать. Мы зарабатываем одинаково, но не скажем, сколько. Тоже с Достоевским встречаешься? Или статьи о ресторанах?
— У нас нет русских, — ответил Виль, — бесплатно не кормят.
— На что же ты живешь?
— На Университет.
— Бесплатные завтраки в студенческой столовой?
— Я там преподаю.
— Театр комедии: великий сатирик объясняет родительный падеж! Не хочешь мои воспоминания? «Уход Толстого в свете профессора Глечика».
Он уже был пьян и заказывал еще.
— Понимаешь, Америка удивительная страна, одно плохо — все бросают пить. Джоб-мани, мани-джоб! Находят башли — теряют себя. Забывают, зачем живут. Кто продолжает керять — мало… Люда, еще бутылку!.. Удивительная страна, старик, но тут нужно жить керным.
— Удивительная страна — керной, мерзкая — керной, всюду ты керной.
— Причем здесь страна — планета! Наша маленькая планета, на которой я могу жить только под шафе! Безъядерной зоне — да! Безалкогольной — нет! Дома, замки, кадиллак, перстни на пальцах, кольца в носу — а у меня драное кресло из Репино и я встречаюсь с Достоевским,
Глечик устал, расстегнул ворот, спрятал галстук в карман.
— Вон приближается — два подбородка, без шеи, сальный глаз. Кто его может описать, кроме Бабеля, кто?!
— Гранат! — вскричал сальный таз, — инаф! Кончай писать про рестораны — финиш! Кончай с Достоевским! Стоп ит!
— Пардон, — сухо сказал Глечик, — не имею чести знать!
— Коля Минц, — представился сальный, — шерсть, жакеты, джемпера.
— У меня уже есть свитера, — сказал Глечик, — и пуловер.
— Что надо? — спросил Минц.
— Часы.
— Сейко?
— Не важно. Чтобы ходили.
— Будут! Когда покупать «Старое слово»?
— Как тебя зовут, шерсть?
— Я же сказал — Минц. Коля Минц! Вы что — не слышали? Меня знал весь город. Вы, наверное, не из Лениграда. Весь город ходил в моей шерсти.
— Нет, не слышал, — сказал Глечик, — может, потому, что я носил хлопок. Ступайте за «Сейкой» Коля. Си ю лейтер.
Глечик достал диктофон, опрокинул стопку, откашлялся и низким голосом, начал: «Кто из нас не знал в Ленинграде Колю Минца. Его шерсть согревала нас после войны, в годы чисток, в пору оттепели. Сегодня «Минц энд сан»…
— Глечик энд бразерс, — перебил Виль, — лотс гоу, пойдем отсюда. Слишком громкая музыка и слишком большие жопы. И вон на тебя кто-то движется, усатый, с кинжалом в зубах, наверное, открыл оружейный завод.
— Резо Мосешвили, — представился усатый, не выпуская кинжала, — нэ узнаетэ?
— Как же, как же, — сказал Виль, — вас знал весь Тбилиси.
— И Кутаиси, — добавил Резо.
— Что открываем?
— Васточныя сладосты — нуга, халва, рехам-лукум, кэшью в шакаладэ! — Он обнял Глечика: — Я к тэбэ обрашаюс, как к спыцалист по русскы язык и лытератур. Пачему ты пышэшь все время а Дастоэвском и нэ разу о Шота Руставэли?! Пачему ты с ным ны хочэшь встретиться, панимаешь?!
— Вы обалдели, Тбилиси — Кутаиси! Грузия, 18-й век!
— Слушай — восемнадцатый, двенадцатый, девятнадцатый — какой разница? Какая для тебя имеет значений, а? Прашу, встреться, замечательный человек был, джигит, вытязь! «Адиот», конечно, неплохо, но паверь мне — «Витязь в тигровой шкуре» — это тыбе не «Адиот»!
Заиграли «Тбилисо». Глаза Резо наполнились слезой. Кинжалом он отрезал шмат сушеного мяса.
«Такой лазурный небосвод, — запел он, — сияет только над тобой…»