Капуччино
Шрифт:
Не хватало звонка в два часа ночи.
— Брекекекс, дружба — понятие круглосуточное!..
— Только не звоните мне до десяти утра, — говорили здесь, — и после десяти вечера.
Равнодушие — тоже было круглосуточным.
Все были сыты, чистили зубы, мыли шеи, ели — не чавкая, умирали, не стоня. Виль никак не мог понять, зачем они рождались.
На вечные вопросы — «Откуда мы?», «Куда идем!» — на которые так и не смог ответить ни один из величайших философов мира, любой из жителей города отвечал спокойно, не задумываясь: «Из банка», «В банк».
Казалось,
— Зачем ты родился, — спрашивал Виля Бем, — в чем смысл твоего существования? Ты даже ни разу не был в банке! У тебя нет счета! Ничтожество! Какого хрена ты притащился в этот город?
Виль бросался на защиту.
— Что ты имеешь против него? Звенящий воздух, необыкновенный купол, прозрачная река, отзывчивые люди… В этом городе жили и творили…
— Заткнись, — прерывал Бем, — когда сатирик начинает воспевать — он дает петуха… Ты весь такой неправильный, ты пишешь юмор, который весь — сплошное отклонение от нормы — и ты приехал в самый правильный город мира, в самый неотклоняемый!.. Как можно любить кровать, где никогда не стояло? У тебя в этом городе ни на что не стоит… И оживаешь ты только при звуках русской речи, музыки, мата, еб твою мать!
Бем уже успел выучить несколько крепких выражений.
— Что вы все ищете, пидерасы, счастья? А, может — его нет?!
— Искать стоит только то, чего нет, — ответил Виль.
Смирив гордыню, притупив гнев и пропьянствовав неделю, великий сатирик приступил к изучению русского языка.
Прямо с алфавита, который, как с удивлением заметил Виль, он не знал. Особенно конец — «ч» он ставил после «щ», «х» до «ф», а где находится «ъ» — вообще не помнил.
К тому же, как считала фрекен Бок, у него было ужасное произношение.
Фрекен была великим методистом, ученицей самого сэра Затрапера.
— Вы какой национальности, Папандреу? — осторожно интересовалась фрекен Бок.
— Я?.. Н-наполовину — грек, наполовину — турок, — выдавливал Виль.
— М-да, взрывоопасная смесь, — улыбалась фрекен, — турки народ невероятно талантливый, но вы, турки — малоспособны к славянским языкам.
— А мы, греки? — интересовался Виль.
Фрекен Бок задумывалась.
— Свистящая «с», — озабоченно произносила она, — а ну-ка, скажите «силос».
— ССС-илос, — свистел Виль.
Она хохотала.
— Художественный свист… И чего это вас потянуло на русский? Вы не хотели бы заниматься узбекским? Если вас уж так тянет изучать языки России — возьмите узбекский или азербайджанский. Он близок к турецкому… Я считаю своим долгом вас предупредить, чтобы три года не пропали зря — русский язык не для вас.
— Я буду стараться, фрекен Бок, — пообещал Виль, — я возьму репетитора… Для меня русский язык очень важен. Поймите меня… В русско-турецкую войну мужественный русский солдат спас моего предка, солдата Оттоманской империи. Он вынес его, раненого, на себе, с поля боя, под огнем противника… Понимаете — если бы он его не вынес —
— Вы, турки, упрямый народ, — сказала фрекен Бок, — черт с вами. Оставайтесь!
И Назым Папандреу остался…
В конце концов Виль выбрал себе псевдоним, одолжив у турецкого поэта Хикмета имя, а у греческого премьера — фамилию… с легкой руки Бема. Что бы не выделяться от сокурсников, он всячески скрывал свои знания — делал ошибки, коверкал слова, два семестра учил произношение «ч» и «щ» — и так и не научился, использовал в сочинениях специально выученные турецкие и греческие словосочетания, удивленно выпучивал глаза на фамилию «Толстой». Всех русских писателей он называл на греческий манер-Толстос, Чехос, Достоевскос, а иногда и на турецкий — Гоголь-заде, Пушкин-бей…
Студенты ему помогали — писали сочинения, делали упражнения, ставили произношение.
— Бо-о-рщ! — произносили они. — Язык упирается в небо, Назым! — Борщ!
И шипи, шипи, как змея.
Виль шипел, упирался языком в небо, выпячивал нижнюю губу — «борщ» варился плохо. То же самое, надо сказать, было и со «щами».
Особенно ему помогали его «земляки» — турки и греки. Они хотели с ним говорить на родном языке, но Виль категорически отказывался.
— Нет, нет! — протестовал он, — пока не выучу — только по-русски!.. Борщ! Щи! — иначе мы никогда его не освоим…
После занятий он сразу исчезал, ссылаясь на сильную усталость от ночной работы в турецком ресторане.
— Надо ехать готовить «люля-кебаб», — объяснял он, отправляясь на вокзал и возвращался в свой пятиязычный, где вновь превращался в профессора…
От всего этого абсурда и дороги он уставал, и однажды, после особо утомительных фонетических упражнений с греческими студентами, стал учить своих студентов «борщу», как учили его.
— Бо-о-рщ! — тянул он. — Уприте язык в небо, и шипите, черт подери, шипите как змеи. — Бо-о-рщ!
Потом он проделал то же самое со «щами».
И все это с акцентом фрекен Бок!
Рассказывая студентам о русских обычаях, он неожиданно спутал ударение в слове «водка» — это был страшный симптом. В конце-концов Виль спросил студентов, знают ли они, кто автор «Трех сестер» и сам ответил — Чехов-бей…
К счастью, лингвистическое расстройство совпало с рождественскими каникулами.
Виль купил билет на Нью-Йорк.
— Полечу на Брайтон-Бич есть борщ, — сказал он, уперев язык в небо и зашипев, как змея, — есть щи, к Глечику… — и почему-то добавил, — … Заде…
Когда Виль вошел, Глечик сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, обглоданной сельдью, за бутылкой «Московской» и страстно наговаривал в диктофон:
«Последний раз мы встретились с Достоевским за год до его смерти. Он сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, сельдью, за бутылкой «Московской», — Глечик задумался и исправил, — «за бутылкой водки» и страстно диктовал в диктофон», — тут Глечик опять задумался, сказал «черт» и поправился: «и страстно строчил…»