Карантин
Шрифт:
Еще она любила его слушать. Обычно неразговорчивый, немногословный, он однажды поймал себя на мысли, что стал болтлив. Или просто она умела слушать так, что вынуждала его говорить, говорить, говорить?
Она ложилась рядом, подпирала подбородок ладонями и внимательно слушала. Нет, начиналось все каким-то пустяковым вопросом – например, откуда Павел знает стольких художников? Павел, конечно, отнекивался, говорил, что никаких художников он не знает, а его кажущаяся осведомленность в живописи объясняется просто. Бабушка выписывала журналы «Огонек», вырывала из них вкладки с картинами и наклеивала на стены деревенского дома вместо обоев. Маленький Павлик рассматривал работы Тициана, Делакруа, Рембрандта, других авторов и запоминал их против своей воли. Зато уж когда, незадолго до собственной смерти, она затеяла ремонт, то «Огоньки» полностью пошли в дело. Бабушка оббивала слегка подтесанные топором
– Чем тебя так зацепила биография смешного человечка с усиками и в котелке? – спрашивала Томка.
– Понимаешь… – Павел морщил лоб. – Не знаю. Точнее, знаю, что я думаю об этом сейчас, но думал ли я то же самое тогда? Сейчас мне кажется, что меня просто занимало осуществление человека. Непростое, но интересное, захватывающее и успешное. Знаешь, в библиотеке, у нас в деревне, кстати, неплохая библиотека была, прочитал в первую очередь книжки из серии ЖЗЛ.
– И кого же ты выбрал кумиром? – сдвигала брови Томка.
– Кумиром? – не понимал Павел. – Зачем? Вот уж никогда не собирался выбирать кого бы то ни было кумиром. Все было скорее не так. Мне не требовался конкретный кумир, но был нужен такой… общий. Абстрактный. Силуэт. Тот человек, которым я хотел стать.
– И что же это был за человек? – загорались Томкины глаза.
– Ну как тебе сказать… – Павел хмурился. – Высокий, красивый, сильный, умный. Ты оглядись-ка по сторонам, оглядись. Он тут, неподалеку.
Томка закатывалась от смеха, а Павел ловил ее ладонь и продолжал говорить:
– Глупо, наверное, но детство наполнено пафосом. Только детский пафос – он честный. И мысли были честными. О необходимости пахать и о том, что даже тяжкий труд не гарантирует успеха. О воле случая. И о его бессилии. О потерях и приобретениях. О себе, наверное. О рождении и смерти.
– О рождении, наверное, в первую очередь? – подмигивала Томка.
– Несомненно, – соглашался Павел. – Хотя смерть, в отличие от рождения, не только интересна, но еще и страшна. Впрочем, маленький человек не может долго думать о смерти. Поэтому он думал о разном, а разобраться в наиболее сложном помогал дядя Федор. Часто думаю о нем. Вот ведь просто жил рядом, работал, никогда ни за что не ругал, просто разговаривал со мной. Ненавязчиво так, но так… весомо.
– И я всегда думала о себе, – бормотала Томка, смешно выпятив нижнюю губу. – Мне всегда казалось, что мир очень большой, а я очень маленькая. Крошечная. Вот такая!
Она соединяла пальцы и показывала ему воображаемую крупинку.
– Значит, надо или увеличиться самой, или уменьшить мир. Ну не весь, а кусочек. Вокруг себя. Чтобы не быть маленькой. Ведь все познается в сравнении, правда? Когда твой мир маленький, ты сама себе кажешься большой. Наверное, я и пыталась… сделать маленький мир. Но у меня папа очень большой. А без папы мой мир же не мог существовать. Поэтому, кроме папы, туда никто не помещался. Там никого не было, кроме папы. Очень долго. Практически до тех пор, пока я не уехала от него. А все одноклассники и ребята из спортклуба – они были как иномиряне. Как пришельцы. Я так с ними и разговаривала – как с какими-то глюками, что ли. Да еще с акцентом. Меня так и звали – инопланетянка.
– А мне кажется, что ты и в самом деле инопланетянка.
Павел привставал, прихватывал Томку за плечи и тащил на себя, упирался носом в переносицу, касался губами лица, замирал, вдыхая ее запах.
– Ага, – хмыкала Томка. – Я – лунатик!
Все было так или почти так. Павел вспоминал собственное детство едва ли не день за днем, а Томка слушала и только иногда вставляла несколько слов о себе – например, какие ужасные морозы в Сибири или какие огромные грибы бывают в тундре! На самом деле она не рассказывала о себе почти ничего, и он все чаще думал об этом. Иногда ему приходил в голову какой-то бред, накатывал приступ непонятной ревности или тревоги, и невыносимая злоба скручивала его, чуть ли не ломала пополам. Нет, его по-прежнему не интересовало прошлое Томки, но то ли сама мысль, что она могла принадлежать кому-то в неизвестном ему прошлом или, не дай бог, в еще менее известном будущем, начинала жечь его изнутри, то ли невидимые космические лучи добирались до его жилища через толщи атмосферы и перекрытия из сборного железобетона. Он запирался в ванной комнате, вглядывался
Ни разу Томка не завела даже разговора об этом. Она не могла не заметить его состояния, но ей хватало такта не бередить Павла расспросами. Или же она все списывала на его звон в ушах и «каменные пальцы». Хотя не упускала возможности прикоснуться холодными пальцами к горячим вискам. Приступы прекратились, когда она сказала ему о ребенке. Не то чтобы Павел отбросил даже мысли, что Томка может исчезнуть. Просто его затопило счастьем.
И теперь это – «Паша! Я в беде!».
– Ну как же так? – повторял он снова и снова. – Почему?
20
Павел кружил по подмосковным трассам не менее часа. Бывалая «девятка» тарахтела с надрывом, но пока не подводила, хотя взгляд водилы скашивался на датчик температуры непроизвольно. «Послужи еще недельку, а там посмотрим», – бормотал Павел и морщился, когда видел на встречных машинах овал со звездочками. Желание обдумать произошедшее за последние дни ни к чему не привело, в голове мелькали какие-то образы, отдельные слова и фразы, но в цельную картину события не соединялись. Вдобавок не было никаких известий от Томки, и фраза «Паша! Я в беде!» стучала в висках набатом, повергая Павла в отчаяние. Хотя не она ли наполняла его жизнь смыслом в последние часы, удерживала от сумасшествия? Удерживала ли? Павел вставлял карточки в телефоны чуть ли не каждые полчаса. Вставлял, чтобы вытащить их вновь и, петляя по узким поселковым асфальтам, уехать в сторону от возможной погони, но ни Томка, ни тесть, ни Жора не отмечались звонками. Прозвониться не удавалось и ему. Все чаще в голове мелькало – сошел с ума, сошел с ума, сошел с ума.
Наконец, когда пустота стала невыносимой, он двинулся по знакомому маршруту. За лесопосадкой разглядел коробки микрорайона и даже краешек своего дома, в который дороги ему пока не было, съехал с кольца и через час проследовал мимо бывшей мастерской. От здания мало что осталось. Оно было похоже на огромную консервную банку, которую не только вскрыли изнутри тупым ножом, но и использовали ее под пепельницу. Мятые листы металла почернели от копоти, и ленты ограждения, закрывающие проход внутрь разоренного здания, колыхались под ветром в гармонии с парящими над землей листьями липы.
У пожарища стоял тяжелый «БМВ». По черноте и хламу бродили человек пять крепких ребят, слепленных, как на подбор, из квадратов и выпуклостей. Павел проехал мимо, не притормаживая, но одного из исследователей узнал: это был Сашок – водитель Деда. Власть в клане Губаревых явно поменялась: «семерку» «БМВ» Дед трогать не разрешал, она согревала ему сердце, оставаясь в гараже.
«Кто же теперь вместо Деда?» – подумал Павел и тут же скривил губы в презрительной усмешке, потому как именно это ему было совершенно неинтересно. Небо затягивали тучи, дождь, скорее всего, не собирался. Томка сказала бы точно. Неудобное сиденье и педали машины постепенно становились привычными, и Павел вспомнил, что и его первым автомобилем тоже была «девятка», которая, что удивляло знакомых, никогда его не подводила. Знали бы они еще, каких усилий это ему стоило! А ведь та «девятка» и до сих пор служила бы и выглядела ничуть не хуже, чем эта, а то и посвежее. Точно так и было бы, если бы однажды он не проехал на обычной, не выдающейся, ужасно старой, но при этом хорошей машине. Что же это было? Последний «кадет» или «третий» «гольф»? Павел попытался вспомнить и вдруг понял окончательно, что главным препятствием в осмыслении им собственных бедствий была не пустая попытка связать в одно целое сумасшедшего мясника с тесаком, пропавшую или похищенную Томку и взрыв его мастерской, а то самое, что не давало ему покоя, – сошел он с ума или нет? То есть на самом ли деле на его глазах исчезал человек в сером или нет? Если он сошел с ума, тогда ему следует разгребать то, что наваливается, постепенно, не задумываясь особо ни о причинах событий, ни о связи их друг с другом. Разгребать и надеяться на просветление. Или, наоборот, забиться в какую-нибудь глухомань. Или срочно двигаться навстречу Жоре. Если же он с ума не сошел… Тогда получается, что человек в сером исчезал? А если он исчезал… Что тогда?