Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Мой голос в гневе сорвался на крик.
— Когда мы возьмем Афины, вы должны привести мне его живым и невредимым. Если он будет убит, я казню того, кто наложил на него руки.
— Тебе сначала придется меня поймать, Сулла! — вопил шут. — Прежде чем убить меня, тебе сперва придется взять Афины!
Он издал какое-то улюлюканье и исчез. Никто из солдат не заговорил и не смотрел на нас, когда мы возвращались назад к моей палатке. И я был им благодарен.
Через две ночи один из моих центурионов подошел ко мне, как раз когда я собрался лечь в кровать, и сказал, что подслушал разговоры каких-то стариков на стенах, когда
— И ты пришел сюда в это время ночи, чтобы сообщить мне об этом?
— Нет, господин. Они говорили, что в стене есть слабое место между Двойными вратами [110] и Пирейскими воротами. Они жаловались, что Аристион не чинит и не охраняет это место.
Мгновение я не мог поверить своим ушам. Я смотрел на это грубое, безразличное лицо при свете лампы.
— Ну, — наконец я выдавил из себя, — ты проверил стену? Они говорили правду?
— Да, господин. Позади одной из наблюдательных башен, которая наполовину обвалилась, есть участок протяженностью в пять ярдов. Отсюда его не видно.
110
Двойные врата — в Афинах, через которые шла дорога из внутреннего Керамика во внешний и далее, в Академию.
Он мог бы с таким же успехом сообщить мне то, что входило в обязанности охраны.
Я застегнул на талии пояс для меча.
— Веди меня туда!
— Прямо сейчас, генерал?
В первый раз на его лице появилось удивление.
— Да, прямо сейчас. Ты, похоже, не понимаешь, что, возможно, лично выиграл нам эту кампанию.
Центурион сдвинул свой шлем на затылок и глупо осклабился.
Мы штурмовали пролом в полной темноте, трубы ревели, люди сыпали проклятиями, с трудом карабкаясь по лестницам. На этот раз не было никаких стрел, лишь несколько изможденных голодом защитников на стенах, с которыми покончили через десять минут. Я шел с первыми когортами. Мы ворвались в Афины.
Внизу в темных узких улицах я услышал дикие крики и топот ног, когда до них докатился сигнал тревоги. Замерцали и двинулись в нашем направлении факелы. Мои легионеры сотнями роились позади меня. Я стоял и наблюдал, как они с воплями шли в атаку. Им была дана свобода грабить, если они того хотят, — они слишком долго ждали этого момента. С другой стороны, я решил, что город поджигать не нужно. Афины, в конце концов, исторический город, а я питаю сентиментальное уважение к традициям.
Все было кончено за три часа. Когда забрезжил рассвет, последние отставшие были окружены и приведены ко мне на Агору [111] : небритые, изъеденные цингой, почти скелеты. Только Аристион со своей охраной скрылся: они забаррикадировались в Акрополе. Я мог позволить себе быть терпеливым: их запасы продовольствия не продлятся вечно.
111
Агора — площадь, где в Афинах проходили народные собрания.
Какой-то центурион подошел ко мне, одной ногой поскользнувшись на густой крови, заливающей каменные плиты, все еще держа меч в руке. Он жестом указал на жалкую кучку пленников.
— А с этими что мы будем делать, генерал? — спросил он.
Я
— Думаю, ты должен это видеть, генерал.
Он выглядел зеленым и больным.
Солдат выступил вперед. В его руках был сверток, завернутый в грязную тряпку. Он его развернул. Как ни ужасно, но все же полузажаренное мясо внутри явно было человеческой рукой.
Я задохнулся от отвращения и гнева и с трудом выговорил:
— Делайте с этими людьми что хотите. Они ваши. Если до наступления сумерек в этом городе не останется ни одной живой души, это будет им по заслугам.
Тогда я направился туда, где два легионера держали придворного шута Аристиона, его глаза закатились от ужаса. Аристион, должно быть, бросил его, когда удирал в Акрополь: одним бесполезным ртом меньше.
— Отпустите его! — приказал я.
Они освободили его руки, и шут свернулся на земле, словно кролик. Он не двигался и не делал никаких попыток защищаться. Я задушил его на глазах своих солдат — он немного покричал, и только.
Глава 14
В тот день в Афинах я видел то, что до сих пор считал простой поэтической гиперболой: город тонул в крови. Мои отряды убивали пленников до полудня, и тяжелый, вязкий, алый поток стекал вниз по желобам Керамика. В воздухе стоял удушающий тошнотворный запах скотобойни, а коршуны и стервятники парили в небе. Крики умирающих людей смешивались со сдавленными воплями их женщин и детей. Афины искупали свою вину архаичным способом, который так хорошо понимал Эсхил.
Но гнев, как я понял, является более преходящим чувством, чем амбиции, и осуществление мести скоро теряет свое изначально жестокое удовольствие. Оно, кроме того, может иметь неудачные последствия в будущем, которые сильно перевешивают любое мгновенное удовлетворение. Я не имел никакого желания получить репутацию примитивного нецивилизованного бандита, склонного к разрушению города, из величия которого так много почерпнул Рим: это поставило бы меня на один уровень с Марием. К тому же я лично не был равнодушен к греческому искусству и литературе, а также был у них в неоплатном долгу. Соответственно, когда делегация оставшихся в живых граждан пришла ко мне и попросила положить конец резне, я без колебаний выполнил их просьбу.
Однако я объяснил, что такой мой поступок был предопределен не их собственными достоинствами (которые были незначительны), а заслугами их предков. Я сказал им, что все выжившие свободные граждане получат жизнь и свободу. Они просияли от этих слов. Но я продолжил, что ввиду их безответственного поведения они будут навсегда лишены гражданских прав. Их лица погрустнели. За всю историю афиняне ничем не наслаждались так сильно, как популярной привилегией вмешиваться в политические вопросы, в которых они ничего не смыслили. Афинская демократия — это все равно что считать римскую толпу, всю без разбору, обладающей интеллектом.
Я улыбнулся их неловкости и добавил, что лишение гражданских прав не будет распространяться на их детей. Никто не посмеет сказать, что Сулла — человек несправедливый. К тому времени, как молодое поколение достигнет избирательного возраста, оно наверняка познает мудрость из достойного жалости примера своих отцов. В заключение я сказал, что все рабы будут реквизированы и проданы, чтобы покрыть расходы на осаду. Собственноручный труд в течение некоторого времени преподаст афинянам урок смирения и к тому же удержит их от праздного вредительства.