«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— Фокин, ты почему сказал, что таких лихих парней на кладбище много?
— Потому что они лихие… У нас знаешь, как говорят? Живым остаться есть только один способ — ездить по-человечески, зато помереть — дюжина способов, если не с гаком.
— А он очень лихой?
— Кто?
— Ну, этот… Русанов ваш.
— Чтобы очень, так нет. Однако есть… Но ты. Маша, различай — лихость лихости рознь. Один от глупости гоняет, другой — от умения. — Подумав, добавил: — Однако и от умения тоже на кладбище возят.
«Ну вот, — поежилась Маша, — теперь буду думать. Дура… Глупая дура. Чего это
Потом она легла спать и провертелась всю ночь до утра.
Утром Фокин, как бы между прочим, сказал:
— Места на Делянкире не опасные. Хоть вперед поезжай, хоть назад — кривая вывезет. Раздолье… Не то что на трассе. Так что не опасайся очень.
5
Геннадий вернулся на Делянкир с подмогой. Вынужденный простой обошелся дорого — синоптики оказались правы, вода в Каменушке заметно прибывала, и за несколько дней надо было вывезти всю делянку, иначе лес уплывет к океану. Герасим выделил четыре машины и приехал сам. На железной печке круглые сутки кипел чайник и сушились сапоги. Спали кое-как. Ели на ходу. Смотрели на перевал — там по-прежнему клубились темно-лиловые тучи. Шли дожди. Таял выпавший на сопках снег. Вода в Каменушке пенилась.
За пять суток вывезли две тысячи кубов. Последние машины уже черпали радиаторами воду.
— Пора удирать, — сказал Геннадий. — Вот ведь зараза! Не думал, что этот чахоточный ручеек способен на такие дела… Дня через два тут будет веселая жизнь. Но зато я теперь знаю, почем кубометр лиха.
— Самая пора, — кивнул Герасим. — А то как бы нам водички не хлебнуть. Отоспимся и по домам.
В бараке царило благодушие. Все были измучены вконец, выжаты, что называется, до последней капли, но именно потому спать никто не мог. Расшуровали печь, заварили покрепче чай. Володя Шувалов, самый запасливый из ребят, потрошил свой сидор. Последние дни с едой было туго, консервы кончились, хлебали варево из вермишели с маргарином.
— Пять банок! — сказал Володя, вытаскивая тушенку. — Я не вы, голодранцы, берег на черный день. — Налетай!
Демин достал кусок ветчины. У Геннадия каким-то чудом оказалась в мешке баклажанная икра. Стол получился приличный. Тогда Княжанский сделал жест.
— Хлопцы! — сказал он. — За наш доблестный труд всех нас надо наградить орденами и медалями. Но поскольку я такого права не имею, я вас награждаю тем, на что имею право.
Он достал из мешка бутылку спирта.
— Исключительно в медицинских целях. Потому как все мы мокрые до самых кишок. А если Шувалов профорг, так он может и не пить.
Спирта каждому досталось на донышке, но усталость сделала свое дело, и уже через час барак храпел в двенадцать простуженных глоток.
Под утро всех поднял Шувалов. Вода перемыла косу и пошла в долину, плещется возле самой дороги. Надо спешить. Ребята не выспались, двигались в полутьме барака, словно мухи, собирали пожитки. Первым вывел машину Княжанский, за ним пристроился Геннадий. Начал накрапывать дождь. С перевала сорвался ветер и потянул в долину жидкий туман.
Дорога, по которой возили лес, была хорошо укатана, шла галечником, а теперь приходилось выбираться зимником — едва намеченной колеей меж пней и кочек. За Геннадием
Княжанский впереди остановился. Геннадий чуть было не налетел на него и вдруг увидел, что дорога перемыта.
Из машин высыпали шоферы. Молча прошли вперед. Каменушка была совсем рядом, мутная, изрытая водоворотами. Уже не только долина, но и весь противоположный берег был залит полностью, вода подошла вплотную к отвесно поднимавшимся там скалам, и повсюду, насколько хватало глаз, из воды торчали одинокие кустики ивы.
— Проскочим? — неуверенно сказал Шувалов. — Как думаешь, Герасим?
Слева тянулась еще не залитая водой узкая полоса торфяника, по которому можно было попытаться проехать, но если там застрянешь — а застрять в этих болотистых местах — раз плюнуть, то машины наверняка погибнут.
— Нет, — сказал Герасим. — Не проскочим.
— Давай я попробую, — вызвался Геннадий. — Полкилометра тут всего, не больше. А вы за мной, если что.
— Ты глянь, Гена, вода на глазах прибывает.
— Рискнем!
— Ну, вот что… Рисковать дома будем, на печке. За людей и технику отвечаю я. По машинам — и разворачиваться… Э! Минутку, ребята… А где Пифагор?
Пифагора не было.
Поминая страшными словами все на земле сущее, вернулись в барак, где на старых мешках из-под взрывчатки спал Тимофей Гуляев, вольный человек без роду и племени, длинный, худой, нескладный, с лоснящейся и серой от грязи кожей… Спал и улыбался во сне, отчего губы его разошлись, наподобие трещины, — так они были сухи и морщинисты.
— Горе ты мое, — как-то беспомощно сказал Герасим. — Околел бы ты, что ли… И себе польза, и людям.
Его растолкали, но он ничего не понимал.
— Думал, уехали… Ты потерпи, начальник. Последний раз потерпи. Ухожу я от вас. Тебе и так за меня горб наломают… Пифагор не пропадет. На Кресты пойду. Только вот собаку я у тебя заберу. Жива собака?
— Жива.
— Вот и хорошо.
Он сгреб мешки и полез на чердак досыпать.
— Смех один, — сказал Демин. — Огарок, можно сказать, не человек, а туда же — любовь завел.
— Чего мелешь? — буркнул Шувалов.
— Ничего не мелю. Он за буфетчицу с Крестов сватался. Вроде даже наладилось у них — деньгами, говорит, тебя завалю, пить брошу, все такое… Потом, когда он этого завмага стукнул, она ему от ворот сделала. Роман, честное слово! Мириться ходил…
— Слушай, Демин, ты что — баба кухонная? — не выдержал Герасим. — До каких пор ребят портить будешь? Чтоб я больше карт не видел в бараке.
— Так ведь я же не на интерес…
— Не на интерес? А это что? — Он ткнул пальцем ему в грудь. — Это чей свитер такой заграничный?
— У Пахомова купил. Не веришь, да? — Демин стал распаляться. — А какое ты имеешь право мне не верить? Ты у Пахомова спроси, он тебе скажет!
— Иди ты!.. — сплюнул Герасим. — Выгоню тебя, и дело с концом.