«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— За что?
— А за то, что ты мне не нравишься, за это и выгоню.
Демин побелел.
— Руки коротки, Княжанский! Это тебе не старые времена… И вообще, ты бы помалкивал. Из-за тебя сидим тут. Руководитель! Вместо того чтобы спирт распивать, могли бы с вечера уехать.
— Демин! — сказал Шувалов. — Хочешь, я тебе салазки загну?
— Бунт на корабле! — рассмеялся Геннадий. — Пираты жаждут крови, капитана на рею!
— А ты!.. — взорвался вдруг Демин. — Чего хохотальник разеваешь? Зад лижешь —
— Ну, братец, кажется, тебе салазками не отделаться, — тихо сказал Геннадий и пошел на Демина. Тот юркнул в дверь.
Все были немного растеряны. За этой неожиданной стычкой угадывались и усталость, и смутное беспокойство — что-то будет? Никто ведь не знал, как повернется дело, и простая отсидка в четырех стенах возле ревущей реки уже завтра могла стать бедой.
День прошел невесело. Пили чай. Есть было почти нечего. Сварили остатки вермишели.
— Сколько можем просидеть?
— Откуда я знаю? Дня три…
— Туго.
Прошел второй день. Третий. Вода не спадала. Над перевалом по-прежнему шли ливни. Собрали по углам консервные банки, выскребли, заправили мукой. Полкило муки и пять консервных банок.
— Почему нас не ищут?
— Дураков искать — время тратить, — сказал Шувалов. — Коли мы такие сознательные, что сами в мышеловку залезли, могли бы и сухариками запастись. Кто там знает, что мы кукуем?
На четвертый день Геннадий проснулся с трудом. Голова кружилась. Все как надо. По науке. Скоро начнутся рези в животе, потом апатия… Есть уже не хотелось — вернее, есть хотелось страшно, но это был не столько физический голод, сколько сознание, что есть надо, иначе просто помрешь.
Бред какой-то, честное слово. Среди бела дня, ни с того ни с сего двенадцать ребят сидят на острове и голодают. «…Но люди не падали духом, не унывали, они мужественно смотрели в лицо опасности и шутили…» — вспомнился Геннадию какой-то репортаж. А мы не шутим. Мы приуныли. Мы не можем решиться сварить суп из сапог…
— Надо уходить через сопки, — сказал Демин. — До Горелой можно вброд дойти, а там пятьдесят километров до Сатынаха.
— Ты дорогу знаешь?
— Дойдем как-нибудь… Не подыхать же здесь!
— Человек может жить без еды три недели, — сказал Шувалов. — И не скули. Дня через два нас хватятся наверняка.
Тогда с чердака слез Пифагор.
— Слушай, начальник, можно на Кресты сходить.
— На ковре-самолете?
— На лодке. Подобрал вчера, прибило… Должно, с прорабства.
— Что же ты молчал?
— Так ведь… Течет лодка. Дырявая. Латать надо.
— Ты, Тимофей, дурья башка! Я старшина второй статьи, понял? Я сто человек, может, в люди вывел на этих самых лодках… Погоди! На Кресты дорога поверху, с той стороны реки, а на скалы нам не вылезти. Круто… Другой дороги я не знаю.
— Ты не знаешь, я знаю. Доберемся до косы, там мост
— Идем! — сказал Княжанский. — Показывай свою лоханку. — Он обернулся. — Генка, ты как? Мне одному не справиться.
— Управимся, — кивнул Геннадий. — Ты за Русанова держись, с Русановым не пропадешь.
Лодчонка была квелая. Дыры в днище кое-как залатаны, уключины болтались. Весла изжеваны.
— Дредноут, — сказал Герасим. — Мы сейчас пары разведем, будь здоров, не кашляй!
Собрались ребята. Приволокли мешки, паклю из тюфяков, где-то раздобыли кусок вара. Настроение у всех заметно поднялось.
— Мне персонально три банки компота, — заказывал Шувалов.
— Мне — макароны. Лучшая в мире еда — макароны!
Через полчаса лодку кое-как заштопали. Геннадий сбегал в барак за ведром — вычерпывать воду. «Надо бы спасательные круги захватить, — думал он, — да завещаньице накидать… Очень уж подозрительный пароход у нас».
Подошел Пифагор. Он был выбрит и в почти чистой рубахе.
— Ты что? — спросил Герасим.
— Как что? Ехать.
— Мешать только будешь, Тимофей. Тут сила нужна. Одни управимся.
— Пусть едет, — тихо сказал Геннадий. — Ему надо.
— А мешок зачем?
— Затем. Останусь я там.
— Ага… Ну, дело твое. Сели, хлопцы… Так… Лезь, Генка. Теперь ты… Ну, с богом! — Он оттолкнул лодку, провел ее по мелкой воде и запрыгнул сам. — Тряхнем стариной, старшина!
— Привет на большую землю! — кричал с берега Шувалов. — Не загуляйте! К вечеру ждем!..
Торжественное чувство охватило Геннадия на реке. Как в детстве, когда стоишь и смотришь ледоход где-нибудь на Оке или Волге, в широком разливе, где не трещат и не сшибаются синие злые льдины, а тихо и плавно идут большие белые поля…
Лодка вышла на стрежень. Каменушка уже не ревела, не щерилась — она овладела долиной и спокойно лежала меж берегов, изредка вздрагивая на перекатах.
Гребли хорошо. Геннадий старался не отставать от Княжанского, не шлепать по воде и, хоть в общем-то получалось у него не так уж плохо, видел, что Герасим в этом деле мастер. Он и сидел как-то по-особому, с грациозной, что ли, небрежностью, которую дает только опыт.
— Эдак мы за часок доплывем? — спросил Геннадий.
— Греби себе, знай… За часок… Погоди, скоро горловина будет, это как мясорубка. Всю воду меж двух скал пропускает.
— Пугаешь?
— Да нет… Туда-то мы проскочим легко, а вот обратно хоть волоком… Ты меньше разговаривай, дыхание собьешь.
Показалась горловина, течение усилилось, вода кое-где срывалась в водовороты, однако Русанов видал и не такое. Когда под Желтой падью их два года назад накрыл тайфун, это было внушительно, даже у кэпа поджилки затряслись… А Пифагор, бедняга, побелел…