«Карьера» Русанова. Суть дела
Шрифт:
— Эй! — крикнул Пифагор и осекся ребят на площадке не было. Не было и площадки. Внизу он увидел обломанный комель сваи и рядом торчавший подошвой кверху латаный сапог Герасима.
Поджав ноги, Пифагор прыгнул вниз. Еще не коснувшись земли, почувствовал тупой удар в спину — за ним с откоса сорвался большой жирный пласт глины. Последний пласт. Теперь рядом поднималась мокрая каменная стена. «Словно мясо с костей», — успел подумать Пифагор и споткнулся. Это был сапог Герасима. Где же они? И вдруг понял; здесь, в сапоге,
— Живой, что ли?
Телогрейка зашевелилась. Пифагор схватил Геннадия, поднял — тот смотрел на него мутными глазами.
— Целый?
Вроде да…
— Тогда сиди.
Вытащил Герасима. Лицо у того было разбито, сквозь вырванный клок гимнастерки виднелась набухшая кровью рубаха.
Геннадий хотел подняться, помочь, но не чувствовал ног. Их словно не было. «Позвоночник! — мелькнула мысль. — Ну, тогда каюк…»
— Герасим!
— Погоди ты!.. Эй, начальник… Ты что? Слышишь?
Герасим лежал ничком, глаза были закрыты. Дышал он с трудом, хрипло. Пифагор подтащил его ближе к скале, усадил. Воды бы… За водой надо было спускаться вниз по откосу, потом карабкаться обратно. Долго. Пифагор распотрошил мешок, достал бутылку водки и стал лить ему на голову. Герасим закашлялся, замычал.
— Отошел?
— Не знаю… Генка где?
— Тут твой Генка. Давай я тебе лицо оботру, крови напустил, как все равно петуха резали.
— Паразит ты, — хрипло сказал Герасим. — И когда надраться успел? Несет от тебя погано.
— От кого несет — сам понюхай. — Он вдруг засмеялся. — Облизать тебя сейчас — закусывать можно.
Геннадий первый раз слышал, как смеется Пифагор.
— Смешно-то оно смешно, — сказал Герасим, — да смеяться некогда… Ну-ка, Тимофей, дай руку.
Он пытался встать и не смог. Грудь и ребра сдавила щемящая, острая боль, перехватило дыхание.
— М-м-м! Кажется, меня придавило крепко… Может, ребро сломано? Ножом прямо режет… Ты, Гена, как?
— Скверно. Ногу подвернул. Или сломал, не поймешь… Что будем делать?
Пифагор поднялся.
— Я на Кресты пойду. Людей приведу, лошадь. Не пропадем.
Он подошел к обрыву и только тут понял, что дороги назад нет.
Мост осел к самой воде. Оползень, сбросивший их вниз, обнажил мокрые камни, поднимавшиеся метров на десять. Без веревки на них не взберешься, а веревка осталась вверху, захлестнутая за пень.
Герасим тоже посмотрел наверх.
— Понятно, — сказал он. — Сидим, как морской десант.
Пифагор немного постоял, потом, привалившись всем телом к обрыву и хватаясь руками за едва заметные выступы, пошел вдоль берега по узкому, в две ступни, карнизу. Скалы поднимались прямо из воды, тянулись и влево, и вправо. Пифагор обогнул мыс, вдававшийся в реку, и увидел, что нигде ни расселины, ни хоть какого-нибудь уступа. Сплошная каменная стена…
— Дело-то дрянь, — сказал Герасим, когда Пифагор
Лицо у него спеклось, потемнело. Глаза осоловели.
— Ребята не помрут.
— Ребята, может, не помрут… А мне вот… совсем дышать вечем.
Геннадий ползком добрался до него, и они сели рядом, прижавшись к глинистому обрыву. Глина казалась теплой. «Жар начинается, — подумал Геннадий. Он слышал, как прерывисто дышит Княжанский, и весь цепенел от бессилия что-нибудь сделать. — Вдруг у него сломано ребро? Какая нелепость! И сам он тоже…» Нога стала болеть, это его обрадовало: значит, позвоночник цел.
Вернулся Пифагор.
— Ну что? — спросил Геннадий.
— Ничего… Вот что я надумал. Я пойду на базу.
— Псих ты, — тихо сказал Герасим. — Куда ты пойдешь? Как? Мост на воде валяется… Знаешь, сколько идти? А кругом вода…
Пифагор молча снял с моста несколько досок, расколол их и запалил костер. Из мешка вынул большую банку с компотом; банка была железная, он вскрыл ее и вылил компот на землю: компота не жалко, весь не съедят, а в банку налил воды и поставил на огонь.
— Первое дело чай… Попьем сейчас, и пойду. Дров я вам оставлю, не замерзнете. И чаек кипятите, он на все случаи.
Пифагор достал початую бутылку водки, протянул Герасиму.
— Глотни разок.
— Не могу, Тимофей…
— Жаль… А я бы выпил. Выпил бы, да нельзя. Дорога трудная. — Он швырнул бутылку вниз. — Трудная дорога, да не раз хоженная… На базу мне зачем? Я до перевалки, там люди, телефон.
— Двадцать километров, Тимофей. Вода.
— Знаю, что вода… Кабы не вода, говорить не о чем. Я и зимой тут ходил, и летом. — Он помолчал, посмотрел на огонь. — Я тут сидел.
— Вон что. Гулять вас там водили, что ли?
— Зачем гулять? Бегал. Сначала ловили, потом перестали. Куда, мол, ты денешься. Весной убежишь, осенью прибежишь… Сроку тебе добавят, и ладно.
— За что сидел?
— За дело.
— Темный ты мужик…
— Я полицейским был. У немцев. Понял? — вдруг сказал Пифагор.
В его тоне появилось что-то вызывающее — так по крайней мере показалось Геннадию, и он сказал:
— Понятно…
Глаза у Пифагора пустые, холодные. На секунду мелькнул в них злой огонек, мелькнул и погас. Ответил он, однако, не ему, а Герасиму.
— Я не герой, Герасим. Нет у меня геройства. Немцы пришли — испугался. Вешали, жгли, соседа убили. А мне семнадцать годов. Силком привели: служи или сейчас на осину. А только служил я недолго. Удрал к партизанам. Под Киевом жил тогда, так почти всю войну в партизанах и пробыл. И не геройством брал, а злобой…
Он замолчал. Сидел согнувшись, опустив руки, и они странно болтались вдоль тела. Большие, сильные руки с шершавыми ладонями.
— Красивая биография у тебя, — сказал Геннадий. — За это и сидел?