Карибский кризис. 50 лет спустя
Шрифт:
Моя судьба типична для людей моего поколения: война прошла по нему своим тяжелым катком. Сколько молодых ребят полегли на полях сражений по всей Европе! Я оказался в числе «счастливчиков», отделавшись всего лишь несколькими ранениями…
Война застала меня в Омской области, где я учился в средней школе. Летние каникулы были в самом разгаре. Только что закончился весенний сев, и по этому случаю 22 июня 1941 года у нас был большой и радостный праздник.
Война все перевернула. На следующий день мы, пацаны, гурьбой повалили в военкомат – проситься на фронт. Боялись, что не успеем повоевать. Всю осень мы с ребятами ездили в военкомат, требовали, чтобы нас взяли на фронт.
Как
8 ноября 1941 года мне исполнилось 17 лет, и я пошел на «военную хитрость»: приписал себе лишний год. Разбираться со мной было некому, да и некогда, и меня направили в Военное училище имени Верховного Совета РСФСР, эвакуированное тогда в Новосибирск. Нам выдали обмотки, бушлаты, буденовки – и мы полтора месяца учились азам военной науки. В январе 1942 года, когда пришла весть о разгроме немцев под Москвой, наше училище вернули в столицу. Целый месяц шел наш эшелон до Москвы, затем – почти полгода интенсивных занятий. В июле 1942 года нам присвоили лейтенантские звания и – на фронт.
Прекрасно помню свой первый день на фронте. Мы, группа молодых лейтенантов, прибыли по распределению в штаб 177-й стрелковой дивизии в районе станции Погостье. Не успели официально представиться командованию, как появился начальник штаба дивизии полковник Андреев.
– На поляну, молодняк! А ну живо в лес! – Не дожидаясь наших объяснений, он махнул рукой в сторону ближнего леса.
На поляне уже стояло человек четыреста офицеров. На наших глазах представитель особого отдела дивизии расстрелял младшего лейтенанта, взводного, который смалодушничал в бою и бросил свой взвод. Правда, взвод отразил атаку фашистов, удержал позиции даже без командира. Однако отвечать младшему лейтенанту пришлось по всей строгости законов военного времени. Тогда как раз вышел приказ Сталина номер 227, больше известный под названием «Ни шагу назад!». Комиссар дивизии еще раз зачитал перед строем офицеров присягу и сталинский приказ: «… Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования».
Это был урок на всю жизнь, который мы усвоили сразу, и… пошли принимать свои взводы.
Мои солдаты были значительно старше меня по возрасту и поначалу подсмеивались надо мной, называли не иначе как сынком. Я понимал их чувства и настроения и старался делом доказать свое право на командование ими. Возраст возрастом, но почти половина моих подчиненных была неграмотной, и я вечерами помогал им писать домой письма, разговаривал по душам.
Недолго продолжался период «сколачивания» моего взвода. 28 августа 1942 года наша 177-я стрелковая дивизия перешла в наступление из района Погостье в направлении Веняглово. В первом же бою, когда мы поднялись в атаку и, с трудом хлюпая в болотной жиже, двинулись вперед, меня ранило. Даже не понял тогда, как это случилось: разорвался снаряд, меня приподняло, шлепнуло. Очнулся я, когда мои солдатики тащили меня на плащ-палатке в медсанбат. Нога разбита, отбиты почки, да еще перелом двух позвонков.
Полтора месяца провалялся я в госпитале, а после выписки дали справку – 7-10 дней отдыха в расположении части. Это на фронте-то отдых!
Вернулся в свой батальон и узнал, что мой друг и однокашник Костя Соловьев, командовавший уже к тому времени ротой, только что погиб. Пришлось срочно принимать его роту – было уже не до отдыха. Война есть война…
В январе 1943 года наш полк, участвуя в операции по прорыву блокады Ленинграда, перешел в наступление. 14 января я был ранен
А вокруг меня людей косило нещадно. Вспоминаю лица, мелькавшие на передовой как в калейдоскопе: только пришел – пошел в атаку – убит или ранен. Младшие командиры, взводные и ротные, гибли чаще, не успевая иногда даже познакомиться со своим личным составом. Для меня словосочетание «мясорубка войны» – это не литературный образ, а жестокая правда войны.
Что двигало нами в бою? Патриотизм, ненависть к врагам, страх, отчаяние?
Война есть война, там всего было в достатке: и героизма, и трусости. Но главное, что сидело в подкорке у каждого, это осознание одной простой вещи – воевать надо, никуда не денешься, никто, кроме тебя, фашистов не выгонит.
Да, был и страх. Не все же люди способны пересилить себя, побороть в себе чувство самосохранения. Избежать панических настроений, особенно в начале войны, когда мы отступали, можно было, к сожалению, только самыми жесткими мерами. Вот и появились заградотряды. Кстати, в период с 1 августа по 15 октября в районе Сталинграда заградотрядами было отловлено более 140 тысяч беглецов. Из них тысячу расстреляли, а остальных вернули на фронт. И они уже потом никуда не бежали, понимая, что это куда более верный шаг к смерти.
У замечательной поэтессы Юлии Друниной есть очень сильное стихотворение, строки из которого я запомнил на всю жизнь:
Когда, забыв присягу, повернули В бою два автоматчика назад, Догнали их две маленькие пули - Всегда стрелял без промаха комбат. Упали парни, ткнувшись в землю грудью, А он, шатаясь, побежал вперед. За этих двух его лишь тот осудит, Кто никогда не шел на пулемет. Потом в землянке полкового штаба, Бумаги молча взяв у старшины, Писал комбат двум русским бедным бабам, Что смертью храбрых пали их сыны… За эту ложь комбата кто осудит? Никто его не смеет осуждать.Действительно, страшная сцена. Но время было такое, ситуация требовала этого. Кто посмеет осудить боевого комбата за его поступок? Никто.
Любая война – это не просто тяжелое испытание, но и очень жестокое, трагическое явление, подходить к оценке которого невозможно с позиций абстрактного гуманизма. Тем более – к Великой Отечественной войне. То была самая страшная бойня в истории человечества. Все было в той войне: смерть, кровь и страдания, голод и холод, концлагеря с топками для детей и женщин, высочайшее напряжение человеческих сил и возможностей. Но мы все выдержали.
В ту войну я был в самой гуще солдатской массы, жил с ней одной жизнью, каждый день, каждый час. Когда это было в моих силах – всегда старался дать возможность солдатам отдохнуть, согреться, обсохнуть. Водку, в конце концов, всегда делил поровну, по справедливости, хотя сам и не пил. У меня среди бойцов было много друзей, потому что я был такой же, как они, может, только чуть пограмотнее в военном отношении. Я помню, как отбирал у своих солдат огромные вещмешки, набитые разным тряпьем и имуществом – хозяйством, одним словом. А ему, этому солдату, в атаку идти! Я-то понимал, что этот чертов мешок может его погубить.