Карл Маркс на нижнем складе
Шрифт:
— Ты чего хмурый?
— Заметно?
— Да.
— А черт его знает! — Петр строганул фуганком в сердцах и приставил рейку к глазу — ровно ли?
— А я знаю. Ильяшенчиха сейчас рассказала мне, как вы с Олегом Горловым ругались. И он тебе гадость про меня ляпнул.
— Ну ляпнул.
— И ты поверил.
— Нет.
— А чего хмурый?
Петр отложил выструганный гладенько брусочек для оконной рамы, повернулся к жене, оперся поясницей о верстак.
— Ты знаешь, вчера мы ходили по складу с ученым из Краснодара. И в это время в
— Ладно, ты мне зубы не заговаривай, говори — поверил Олегу, нет? — она резко толкнула его в плечо. — А ну в глаза смотри!
Петр поднял на нее глаза. Что там она в них увидела? Только губы у нее перекосились, в глазах метнулся темный огонь, она бросила на верстак небольшую плетеную хозяйственную сумочку свою и, развернувшись так, что из-под ног у нее брызнули стружки, стремительно направилась к калитке.
— Сейчас я ему!..
— Да оставь ты его! — усмехнулся ей вслед Петр. — Я сам его вздую. Не связывайся!..
Но Гульяну уже не остановить.
Олег Горлов и думать забыл про Петруху безногого, как Петра называли между собой односельчане. Он обшивал стенку сараюшки нарезанными дощечками, когда вот она перед ним — Гульяна со штакетиной в руках. Он обалдело уставился на нее. И не успел ничего сообразить, как она огрела его штакетиной плашмя. Да так больно, что он заорал благим матом. Хорошо, успел пригнуться, и удар пришелся не по голове, а по спине. За первым ударом последовал второй, третий. Отступая, закрываясь руками, он споткнулся о стопку дощечек, приготовленных для обшивки сарая, и упал. Она безжалостно колотила его лежачего. И если б не выбежала из дому на его крики жена, простоволосая, с голыми руками, и своей тушей не сбила с ног Гульяну, она, наверное, забила бы его насмерть.
Гульяна, словно мяч, отлетела от тучной Горлихи и завалилась между картофельными рядками. Вскочила и запустила штакетину в убегавшего в дом по — заячьи хозяина.
Горлиха коршуном подлетела к разъяренной Гульяне.
— Ты чо, соседка! Ополоумела? Так я живо санитарную машину вызову. А ну-ка говори!
— У своего бутылкоголового спроси, — отряхиваясь,
цедила сквозь зубы Гульяна. — Ну-ка тащи его сюда, я при тебе пытать буду.
— Ну — ну. Потише. А то мигом патлы пообрываю.
— Говорю, тащи сюда его, пытать буду при тебе. Не то и тебе сейчас п… навешаю!
Горлиха попятилась, оглядываясь на дверь, из которой высунулся побитый хозяин.
— Чего она, Олег? Скажи ты ей! Иначе она окна побьет нам.
Гульяна с криком кинулась к двери, пытаясь прорваться через хозяйку к обидчику.
— Иди сюда, козел! Веди меня к тому армянину, которому я продалась! Слышишь? Иначе сегодня ночью дом сожгу! Ну…
Хозяин захлопнул дверь, потом снова высунулся.
— Да мы просто трепались про баб. Я в шутку и ляпнул…
У Горлихи при этих словах вытянулось лицо. Брови сошлись на переносице. Она взбежала на крыльцо и сильно рванула
— И ты, гнида паршивая, такое сказал? Гулька армяну продалась? Ты и меня, черт сухожопый, терзал этими своими оскорблениями. Всю молодость мне испоганил своими ревностями! Тебе русские бабы — сплошь продажные. Сам ворюга и крохобор!.. Звинись перед женщиной!
— Говорю, трепались мы с Петром…
— Вот и звинись теперь, — Горлиха пошла тараном на благоверного необъятной своей грудью. — Звинись, не то коромыслом зашибу, — и она схватила коромысло, стоявшее в углу крылечка.
— Ладно, — махнул рукой Олег, почесывая ушибленные места. — Извиняюсь, мать вашу так. Бес попутал на поганом слове. Не было никакого армянина. Придумал все… — вдруг заблажил: —Он жа у тебя идейнай! Лезет, куды не просят! Склад охраняет! Мотри, доохраняется!.. А ты бегаешь к нему по ночам.
— Ты еще угрожаешь!.. — Гульяна снова попыталась достать его через Горлиху.
Хозяин юркнул в дверь, но туг же снова высунулся.
— Ладно! Иди ото, пока не выкинул, — подтолкнул жену. — Успокой ты ее, дуру, и проводи. Скажи Петру, что я со злости наговорил.
Горлиха сделала движение, как бы вырываясь у него из рук.
— Иди и сам отчитывайся. Напакостил, а меня отдуваться подсовываешь!.. — сама колобком скатилась с крылечка, взяла Гульяну под руку. — Успокойся, Гуля. Я ему всыплю. Вот вернусь и поддам…
До поздней ночи Гульяна лежала спиной к Петру. Сердилась на него: как он мог поверить этому бутылкоголовому?
И что он только не шептал ей в теплый тонкий затылок, она оставалась неподвижной. А когда осмеливался класть руку ей на талию, она сердито отбрасывала. Вконец измучившись, Петр повернулся на спину и тяжко вздохнул.
«Конечно, — думал он горестно, — вместо того, чтобы вступиться за честь жены, я, выходит, послал ее саму выяснять отношения. Именно так и подумает черт бутылкоголовый! И другим растреплется. А то еще глаза при встрече кольнет. Ну если заикнется! — распалял себя мысленно Петр. — Если хоть слово вякнет!.. А лучше изловить его с поличным на складе да участковому сдать. Будет, сука, знать, как бросать тень на плетень!..»
Он пытался заснуть, но сон не шел. Рядом лежала Гуля, тоже не спала, расстроенная до предела. И он ничего не может сказать ей в оправдание. Струсил? Да нет, вроде. Скорее — растерялся. А точнее, не придал словам Олега серьезного значения, нутром понимая всю их ничтожность. Он сразу понял, что Олег брякнул по злости, а может, от зависти. Дружному их, ладному житью с Гульяной завидуют в поселке и явно и тайно, и в шутку и всерьез. И пакостят исподволь и прямо.
— Да не поверил я! — снова повернулся он к Гуле. — А не обломал об него палку, потому как не принял его слова всерьез. Понимал, что по злости он или от зависти. Ты же видишь, как нам завидуют в поселке! Неужели и впрямь нас разобьют злые языки?..