Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Габриэл Мэри

Лафарг отрицал свое авторство, заявив, что он «слишком теоретик», чтобы призывать к такой жестокости {29}. Впрочем, все сказанное им в защиту самого себя большого значения не имело: весь процесс был фарсом. Четыре свидетеля обвинения были управляющими мукомольных заводов Фурмье — и все четверо повторяли одно и то же. Один даже читал по шпаргалке, спрятанной в шляпе. Тем временем защита представила 210 петиций от людей, принимавших участие в том митинге и присягнувших, что не Лафарг, а другой человек призывал солдат к неповиновению {30}. Тем не менее жюри присяжных, среди которых были землевладельцы, капиталисты и хозяева местных предприятий, потребовалось всего 5 минут на вынесение вердикта. Лафарга приговорили к году тюрьмы, и 30 июля 1891 года он отправился

в Сан-Пелажи {31}.

За прошедшие недели Лафарг выступал перед огромной аудиторией, и эти люди знали, что он обвинен несправедливо. Он писал Энгельсу: «Залы были полны… Я еще не знал таких восторженных приветствий. Если бы выборы проходили сейчас, мы были бы, без сомнения, избраны в Северном Департаменте» {32}.

В качестве мученика, страдающего за рабочих-северян, Лафарг стал в тюрьме знаменитостью. Настроение у него было прекрасное. В Сан-Пелажи он прибыл с чемоданом вещей, рукописями и собственной ванной {33}, — а через месяц настроение его улучшилось еще больше, поскольку скоропостижно скончался один из членов Палаты депутатов Лилля, и были назначены внеочередные выборы — Поль выдвинул свою кандидатуру. Баллотироваться ему было разрешено, хотя на время кампании его не освободили {34}. Возможно, именно это стало ключом к успеху.

Он много раз терпел неудачи на выборах, но на этот раз Гед, прекрасный оратор, провел 34 митинга в его поддержку за 38 дней {35}. В день выборов, 25 октября, Лафарг выиграл большинством голосов среди 5 кандидатов, а 8 ноября победил оставшегося соперника во втором туре {36}. (Энгельс прочитал о его победе в лондонской «Дейли Ньюс», которая поместила краткую заметку о выборах в Лилле после истории об убийстве одной богатой вдовы {37}.)

В кои веки у Лауры был повод гордиться своим мужем. Она писала Энгельсу, что на портрете, опубликованном в газетах, Поль «выглядит молодым и робким, как тогда, когда ухаживал за мной, словно влюбленный какаду… В прессе такой гомон, какого ты никогда не встретишь в английских газетах и английской политике… Все наши вне себя от радости. Они не без оснований надеялись на успех после того, как фортуна столько раз изменяла им» {38}.

10 ноября Лафарг был освобожден в связи с его новым статусом депутата {39} на время срока его полномочий. Неделю спустя Лауру и Лафарга начали чествовать в нескольких городах. Празднование началось в Париже, где товарищи по партии организовали торжественный бал в честь Лафарга, длившийся до 2 часов ночи {40}. На следующий день Лафарги отправились в Лилль, где избиратели в буквальном смысле на плечах внесли триумфатора на его новое рабочее место. Лаура рассказывала Энгельсу: «Меня окружили женщины, много женщин; все хватали меня за руки, приветствовали, а потом я почувствовала, что меня буквально подняли на руки и несут…»

Они прибыли в дом, где им предстояло жить, — он принадлежал одному из друзей Лафарга — и им сообщили, что несколько сот человек уже ждут в ближайшем публичном зале, чтобы Поль выступил перед ними.

«В 8 вечера мы отправились в «Ла Скала», где должен был состояться митинг. Пройти нам удалось только через боковые двери, и в зале передо мной открылось небывалое зрелище. Зал был переполнен, было невыносимо жарко, мужчины и женщины сидели и стояли в партере и на галерке, а еще десятки прилагали неимоверные усилия, чтобы протиснуться в двери. Они были закрыты, но пришлось их отпереть, после чего и второй ярус галерки (закрытый на ремонт) был взят штурмом буквально за несколько секунд».

Лаура рассказывала о сломанных стульях и выбитых окнах. Поль сказал речь, но толпа желала слушать еще и еще и не расходилась, пока он не уехал.

«Пот бежал по лицу Поля; в одной руке он сжимал громадный букет цветов, другой поддерживал свою жену. Я думаю, он боялся, что нас растопчут, поскольку лицо у него было крайне несчастным, пока мы пробирались сквозь стену его не в меру активных избирателей».

Безумие продолжилось на улице, где мальчишки, женщины и девушки скандировали «Да здравствует Лафарг!» Когда Лафарги добрались до дома, толпа потребовала еще одной речи, что

Лафарг и выполнил. Одна женщина сказала Лауре: «Если Лафарга уволят, в Лилле начнется революция» {41}.

После долгих лет ошибок и разочарований, после того, как она наблюдала своего мужа безработным и никому не нужным, реалистка Лаура должна была чувствовать в глубине души, что все происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и было.

Для начала Лафарга попытались лишить полномочий на основании того, что он родился на Кубе и, следовательно, не был французом {42}. Он защищался, говоря, что французами были его родители, что и по национальности он француз — и из-за этого серьезно поссорился с Энгельсом. Во время своей речи в подтверждение «французского происхождения» Лафарг — по сообщению Рейтерс — заявил, что не сражался за Францию против Пруссии, поскольку исполнял свой патриотический долг, ведя борьбу на секретном фронте и передавая сведения, полученные от прусских членов Интернационала французской стороне {43}. Если все так и было, то Лафарг, по сути, обвинил прусских товарищей в шпионаже и измене. Энгельс пришел в ужас от подобных заявлений, представив, как это будет использовано против социалистов в Германии. Он немедленно написал Лауре письмо с требованием объяснений {44}.

Лаура была потрясена. Энгельс позволил ей немного погреться в лучах славы Поля, чтобы через мгновение вырвать ее оттуда суровым выговором и серьезным обвинением. Она стремительно отвечает Энгельсу:

«Ты должен простить меня, если мой ответ продиктован более чувствами, чем разумом. Прости меня и за то, что я считаю обвинение несправедливым. Со слов репортеров из Рейтерс ты ссоришься с Полем по поводу, который я искренне считаю надуманным и недостойным. Я считаю, что мы с Полем много сделали и пережили достаточно — с тех самых пор, как приехали сюда, — для развития интернационализма — что, прежде всего, означает объединение Франции и Германии, — чтобы бросаться в нас такими обвинениями. Если бы Поль не был до конца честен в публичной политике, я не должна была бы находиться сейчас рядом с ним и жить с ним все эти годы, потому что своих собственных недостатков у него хватает! Прости, что говорю это, но твое письмо испортило мне краткий миг удовольствия от результатов выборов» {45}.

Лафарг убеждал Энгельса, что никогда не обвинял прусских товарищей в предательстве, и Энгельс объяснения принял. Конфликт был улажен {46}. Улеглись страсти и вокруг избрания Поля — его мандат был признан легитимным. Однако триумфов больше не было. Первое же выступление Лафарга в Палате депутатов принесло ему новое унижение.

8 декабря все взгляды устремились на него, когда Лафарг срочно попросил слова. Он внес предложение о полной амнистии для политзаключенных, а затем произнес крайне наивную речь о сущности социализма, призвав членов Палаты — в большинстве своем капиталистов — присоединиться к нему в борьбе за рабочий класс. Затем он вызвал бурю негодования среди «левых», которые могли бы поддержать его, объединись он с консервативной католической фракцией «христианских социалистов» и не подвергни критике приверженность «левых» к идее разделения церкви и государства {47}.

С самого начала выступления Лафарга в зале начались перешептывания, которые быстро переросли в ропот и крики негодования. Депутаты принялись обвинять друг друга в поддержке этого выскочки. В зале заседаний стоял крик — Лафарг тоже пытался, довольно бессвязно, перекричать протестующих {48} — до тех пор, пока председатель собрания, радикал Шарль Флоке (по словам Лафарга, отпускавший ему в спину язвительные реплики во время выступления) не призвал его вернуться к теме. На следующий день Лафарг описал происходившее в зале заседаний в письме Энгельсу, как «взрыв динамита» {49}. В общем-то, так все и было — только не совсем так, как это подал в письме Лафарг. Даже члены его собственной Рабочей партии дезавуировали его слова относительно церковного вопроса {50}. Потрясенный и уязвленный, он перестал посещать заседания, вместо этого отправившись в очередной тур с головокружительными лекциями — подальше от Парижа.