Карнавал Хилл
Шрифт:
Снизу донесся запах ужина, и я попытался расслышать, о чем они все говорят между смехом, но смог уловить лишь отдельные слова. Мне показалось, что я услышал свое имя, но я не был уверен, почудилось мне это или нет.
Я прохромал взад-вперед по комнате с одним костылем, боль в моей сломанной ноге была совсем не такой, как раньше. И как бы ни было прекрасно это гребаное ощущение, оно было омрачено надвигающейся обреченностью, которая пришла вместе с ним. Скоро моя нога заживет, доктор снимет гипс, и на этом все закончится. Фокс отправит меня прочь, и я больше никогда не ступлю на порог этого дома.
Я провел пальцами по
Осознание того, что скоро придется покинуть это место, ни хрена не облегчало задачу. Осознание того, что мне придется снова попрощаться со всеми ними, заставило меня утонуть в таком сильном беспокойстве, что я был уверен, что сойду с ума, если соглашусь на это. Поэтому в основном я старался не думать об этом. Я просто жил от мгновения к мгновению, высасывая все хорошее из каждого и желая, чтобы это длилось вечно.
Поскольку мои волосы теперь были длинными, я начал укладывать их набок, пытаясь скрыть свой поврежденный глаз. Роуг каждое утро клала повязку на мой ночной столик, и я каждый раз брал ее и засовывал обратно в ящик. Я не собирался носить повязку на глазу, как гребаный пират. Я бы выглядел как полный идиот.
Наверху послышались шаги, а мгновение спустя дверь распахнулась, и я с удивлением обнаружил Фокса, входящего в комнату с тарелкой макарон в одной руке и зеленым соком в другой. Он кормил меня, как чертово божество, всем органическим, свежим и чертовски вкусным. Однажды, когда Роуг и Джей-Джея не было дома, я проснулся после дремоты и, открыв дверь, обнаружил Фокса, крепко спящего там с выражением абсолютного изнеможения на лице. Мне не нравилось думать, что я не даю ему спать по ночам; вероятно, это сводило его с ума, знать, что предатель вернулся под его крышу.
Он поставил еду на мой прикроватную тумбочку и оглядел меня с ног до головы, пока я оперся о подлокотник кресла у окна, борясь с приступом боли в голени.
— Как нога? — спросил он тихим шепотом.
— Немного лучше, — сказал я, неловко скривив губы.
— Звонил твой отец, — сообщил он.
Я выдохнул через нос. — Надо же, ему потребовалось всего две недели, чтобы притвориться, что ему не насрать, что я жив. Или он даже не потрудился разыграть фарс?
Фокс не улыбнулся, сделав шаг ко мне, но, похоже, передумал и вместо этого скрестил руки на груди. — Ну, он просил денег. Сказал, что купил участок для надгробия рядом с могилой твоей матери и не может вернуть деньги, так что ты должен возместить ему расходы.
Горечь разлилась внутри меня от его слов. Это не должно было еще меня задевать. Но всё равно задело. — Удивлен, что он вообще купил мне его.
— Он этого не сделал, — мрачно сказал Фокс. — Я проверил его заявления, но все это было чушью собачьей. Он даже подделал квитанцию и отправил ее мне, но, зная твоего папочку, я копнул немного глубже, просто чтобы убедиться, действительно ли в нем есть хоть капля порядочности. Но это не так.
— Ну, это не новость, — пробормотал я. — Я удивлен, что он вообще попытал счастья. Он, должно быть, по уши в долгах, если так усердно работает, чтобы выманить у меня несколько сотен долларов. Так ты сказал
— Нет, — сказал он с озорством в глазах. — Я сказал ему, что ты оставишь деньги в его почтовом ящике в полночь.
Я нахмурился, открыв рот, чтобы спросить, действительно ли он ожидает, что я заплачу, когда он продолжил.
— Я заплатил паре ребят, чтобы они навестили его в это самое время, после того как набил их карманы петардами и заставил пообещать, что они проявят творческий подход.
Из моих легких вырвался смех, один из первых за чертовски долгое время, и Фокс ухмыльнулся. Мой смех вскоре затих, и я опустил взгляд, уставившись на свою ногу и нахмурив брови. — Похоже, я превращаюсь в него, не так ли? Кривая нога, длинные волосы, и все думают, что я мудак. Мне еще нужна деревянная трость, пустой прогнивший дом и желтые зубы, чтобы завершить образ.
— Эйс, — вздохнул Фокс, качая головой, его глаза горели невысказанными словами и, если я не заблуждаюсь… сожалением. У него перехватило горло, затем он опустил взгляд и направился к двери, но прежде чем он успел уйти, я выдавил из себя «спасибо» за еду, и он оглянулся на меня с напряженным выражением лица. Что-то промелькнуло между нами в тишине, это было похоже на извинение, но я не был уверен, мое оно или его. Затем он ушел, и дверь захлопнулась. Я машинально пошёл за ним, ковыляя на костыле и чертыхаясь, когда нога начала ныть. Ей совсем не нравилось, сколько времени я провёл на ногах сегодня. Я добрался до двери, сердце бешено колотилось, пока я проверял, что она не заперта, и тяжело выдохнул с облегчением.
Я съел свою еду и сел на кровать в тишине, напрягая слух, чтобы услышать остальных внизу, но их голоса теперь не доносились до меня. Я ненавидел, когда не мог их услышать. Ледяные пальцы начали пробираться под мою кожу, находя мое сердце и сильно сжимая его. Я сосредоточился на комнате вокруг меня, напоминая себе, что я дома, в пространстве, которое я знал как свои пять пальцев. Но почему-то сегодня это не помогало. Запертый в тюрьме Шона, я чувствовал жуткое спокойствие, безразличие к своей жизни. Но за ее пределами я понял, что он нанес мне глубокий урон, от которого я не мог исцелиться. Такие повреждения оставил на мне мой отец, те, которые никто не мог увидеть.
Шум в моей голове нарастал до оглушительного рёва. Я сжал волосы в кулаках, стиснул челюсти и пытался прогнать тьму одной лишь силой воли. Но она уже была частью меня, текла в моей крови. И когда бы она ни накрыла меня теперь, я буду разорван ею на куски. Моим отцом, Шоном, мной самим. Все мы были создателями моего разрушения, а я — его продукт.
Мягкий голос окликнул меня, пронзив лучом света мою тьму. Её руки легли мне на лицо, а большие пальцы провели по щекам.
— Чейз, посмотри на меня, — потребовала она, когда мое сердце бешено забилось, и мне удалось сделать так, как она просила.
Я обнаружил, что смотрю на самое завораживающее создание, которое я когда-либо видел, и тьма внутри меня начала отступать, голоса затихали, пока я не смог слышать только свое судорожное дыхание и чувствовать жгучий, отчаянный голод по этой девушке. Девушке, которую я когда-то винил во всех неудачах в своей жизни. Но я все это время был виновником.
— Извини, — сказал я, но это вырвалось на тяжелом вдохе, который застрял у меня в легких, и выражение ее лица говорило о том, что она ничего не расслышала.