Картахена
Шрифт:
Ясно, что с таким финалом книга не нашла себе издателя в девяносто девятом, зато нашла в две тысячи восьмом. За это время в мире появился новый читатель – с легкой походкой, жадностью к чужой решительности, слабым терпением и вылинявшим в белое стремлением к достоверности.
Странное все-таки место этот Траяно, подумал Маркус, делая второй глоток, каждый день здесь обнаруживается что-то новое. Нет, не новое, а неизвестное старое. Одним словом, стоит сунуть палку в болото и пошевелить тину, как видишь, что в зеленой глубине поблескивают бока драгоценных сосудов, прямо как в той истории с тысячелетней книгой псалмов, найденной ирландским экскаваторщиком. Только мне их
Как вышло, что я раньше не посмотрел списки аукционов? Почему только здесь я подумал о сути истории с записками? Чем объяснить то, что в дешевом траянском мотеле я вскакиваю по ночам и пишу, будто маслом смазанный, а дома смотрю в стену и сворачиваю самолетики из блокнотных листков? Да, кстати, а где мой блокнот?
Маркус снял куртку, пошарил в кармане для дичи, нашел блокнот и карандаш с рекламой мотеля, сделал еще глоток и принялся писать.
Если представить жизнь, как одноразовую попытку действия, скажем, заполнения холста красками, то мы увидим, что хаос не только пожирает холст, то есть полотнище времени, но действует во многих измерениях. Однако самое болезненное для живого человека – это съеденные хаосом ванночки с краской. Ты оборачиваешься, увлеченный, кисть пляшет у тебя в руке, горячий холст пружинит, на столе у тебя коробка с красками величиной с мельничное колесо, но что это? Остались только цвета вокруг черного, плотные, добротные, но никчемные, как отцовское зимнее пальто, найденное на чердаке.
– Ты здесь пьешь или бумагу мараешь? – тихо спросили у него за спиной. – Поставь мне стакан красного, и я скажу тебе, какое вино стоит у хозяина в дальнем углу подвала для своих. Не пей эту кислую дрянь из Абруццо.
– Садись со мной. – Маркус отложил блокнот. – Я и сам хотел красного. Мне нужно выпить. Сегодня я узнал кое-что странное и никак в ум не возьму, что бы это значило.
– Жизнь состоит из странных вещей, друг мой. А не из женщин, как многие думают. Странные вещи – это биография мужчины, остальное – факты жизни. Не пора ли нам заказать вина и брезаолы?
Произнеся это, старик снял свой шафрановый дождевик, бросил его на спинку стула и уселся, выложив сплетенные руки перед собой. Маркусу вдруг захотелось поделиться с ним сегодняшней находкой, но разве расскажешь такую историю, не начав с Адама и Евы, а это может занять всю ночь до утра. Он сделал знак подавальщику и решил поговорить о другом. Вино в графине принесли мгновенно, будто оно наготове стояло.
– Приходилось ли тебе бывать в часовне Святого Андрея? Сегодня я разглядывал снимок, где изображена церемония: крестины ребенка, родившегося в поместье.
– Часовня была чудом, – старик налил себе полный стакан и понюхал вино, – пока глупая Стефания не принялась ее украшать. Раньше там были дыры вместо окон, чтобы в часовню залетали птицы, она же велела застеклить окна витражами.
– Наверное, часовня была ей дорога, – заметил Маркус. – Ведь там крестили ее сына, да и ее саму, наверное, тоже.
Старик молча прихлебывал вино, уставившись в дальний угол. Маркус проследил за его взглядом и увидел, что в кухонных дверях, низко склонившись над ведром, стоит уборщица. Ее ноги были видны высоко и казались белыми и совершенными, будто слоновьи бивни, она быстро выжимала тряпку, мелькали красноватые локти.
– «Бриатико» должен быть разрушен, – сказал старик после долгого молчания, – сгореть он вряд ли сгорит, а вот зарасти лопухами ему придется.
– Ты об этом уже говорил.
– Развалиться на куски, покрыться мхом и зарасти молочаем, – повторил
– Это всего лишь совпадение. – Маркус подлил ему вина в стакан. – Люди умирают, потому что другие люди хотят, чтобы они умерли. Холмы и фасады здесь ни при чем.
– Я был не так уж одинок, только понял это слишком поздно. Я понял это в тот день, когда умер мой сын Лука. Утром я еще не знал, что это мой сын. Я узнал это после полудня, так что толку от этого знания никакого. За его телом никто не приехал, и мэрия постановила похоронить его за оградой кладбища, где хоронят самоубийц. Что же это за времена, подумал я, наследника поместья, аристократа, собираются зарыть за кладбищенским забором, чтобы на него ссали собаки. Я поехал на кладбище с самого утра и подготовил один из хороших участков, у самой ограды, под миндальным деревом. Когда приехали люди из морга и сержант, сопровождавший катафалк…
– Ты уже рассказывал эту историю, – перебил его Маркус, – но там вроде была тележка.
– Я взял у них бумагу с точными датами жизни и смерти, чтобы заказать табличку у каменщика, – продолжал клошар, не потрудившись ответить. – Сержант сказал мне, что Лука скрывался под видом пациента потому, что за ним охотились кредиторы. Где же еще спрятаться, как не в доме родной матери! Было начало мая, и миндальное дерево стояло в бело-розовой пене. По дороге я несколько раз прочел бумагу, чувствуя, что в ней что-то не так, и наконец понял, что покойник родился в пятьдесят девятом, в октябре, ровно через полгода после того дня, как моя девушка мне отказала. Он не мог быть сыном заезжего грека по имени Диакопи, тот вынырнул бог весть откуда поздней осенью, а парень был зачат в феврале.
– Можно я буду записывать? – Маркус снова взял ручку и подвинул блокнот поближе.
– Делай что хочешь. Когда за два месяца до своей смерти Бри показал мне ту фотографию, я даже представить не мог, что смотрю на крестины в моей семье. Да не гляди на меня так, видел я эту открытку. Только тогда я ничего не понял, потому что Лука был еще жив, и я считал его поганым сыном поганого грека, уехавшим куда-то в пампасы. Он ведь был на все побережье известен как горе луковое, как мученье бедняги Стефании. Я живу с этой мыслью шесть лет: у меня был сын, которого я мог видеть и обнять, но мы разминулись, он вырос безотцовщиной и кончил свои дни в соленой воде.
– Не мое это дело, – хмыкнул Маркус, – но то, что капитан не был сыном грека, еще не делает его вашим.
– Брось, ты не знаешь моей Стефании. – Старик вытер губы рукавом. – Она была девицей, когда мы встретились в южном флигеле на краю поместья, девицей в двадцать шесть лет, когда груди ее уже стали увядать. Там до сих пор сохранилась стена, где я нацарапал «6 раз за ночь», а она смеялась и смотрела на меня, как собака на цыгана. Ей бы и в голову не пришло завести себе другого. А замуж она вышла, чтобы прикрыть свой грех, уж не знаю, откуда ее родители выписали дурака-киприота. Стефании повезло, что она упала со своей кобылы и разбила свою глупую голову. Я сам бы убил ее вот этими руками, будь она жива.