Кащей и Ягда, или небесные яблоки

Вишневецкая Марина Артуровна

Потянулся к свирели Кащей, а Удал его хлоп по руке:

— Это — наша свирель. Не тебе в нее дуть! — и с земли поднялся, и к скорей к Родовиту пошел — опасениями своими делиться.

И уж так был ими взволнован Удал, что бежал вдоль реки, а плеска и не услышал.

А еще потому он его не расслышал, что тихо, тайно Заяц с Уткой гребли. Как им велел Родовит — темноты кромешной дождавшись. Ягде плыли достойного мужа искать. А Ясе сказали, что будто бы в лес идут, на охоту, надолго, а вернутся и не знают когда — когда уже лист желтым станет.

2

А

только напрасно так торопился Удал. Мамушка его и на порог не пустила:

— Плох Родовит… Уж до того плох! — и слезы стала с лица вытирать. И дверь за Удалом закрыв, опять разрыдалась.

Горше всего было Мамушке то, что это ведь по ее вине хрипел сейчас Родовит, к речке Закатной от них спешил. Одна надежда на Мокошь была. А вторая надежда — на Ладу. Суетилась Лада, настоями Родовита поила, голову его седую держала и заговор над ней говорила. А Мамушка что могла? Только задвинуть подальше короб этот злосчастный с каменьями несусветными!

В подпол сегодня за квасом для князя полезла да с лестницы и свалилась, да так в этот короб вдруг головой и воткнулась. Чувствует, топью несет. Вот и подумала: дай-ка, вытащу к свету поближе, рассмотрю, что за диво. А потом они с Ладой по всей округе Родовита искали. А потом домой его привели. Тут и князь это диво увидел: никогда еще в княжеском доме таких богатых камней не бывало. И хоть плох уже был Родовит, а все же посохом об пол брякнул:

— Что за диво? Откуда?

Заплакала Мамушка, закричала:

— Не знаю! Не знаю! Хоть убей… не скажу!

Вот как вышло: проговорилась. А Родовит ее за руку хвать:

— Чего ты не скажешь? — и так посмотрел — на колени в испуге упала.

— Князь-отец… А-а-а-у! Надо мне было прежде княгинюшки умереть…

Думала, он хоть поплакать ей даст. А он нет — посохом пригрозил:

— Говори, всё как было!

А только и самого уже ноги не держат. Рядом с Мамушкой на пол сел, глазом горящим в короб уперся. Жилы синие вздулись, всё лицо обхватили — будто корни трав уже вокруг обвились. Страшно сделалось Мамушке. Вот от страха и рассказала, что знала: и как костяной ягоды княгинюшке захотелось, и как они с нею вдоль речки к лесу пошли, и как из леса как будто бы медвежонок выбежал и ласкаться к княгинюшке стал, а потом вдруг медведем огромным сделался, подхватил он княгинюшку на руки и в темный лес поволок… А только когда на следы его Мамушка посмотрела: один был медвежий след, а другой-то — кабаний! А потом, страшно вымолвить, Жар народился. И, видимо, тайно от всех к Велесу бегать повадился, потому что одежка его порой топью пованивать стала… Вот откудова и каменья, должно быть!

— Жар — сын Велеса? — прохрипел Родовит.

Думала Мамушка: он убьет ее. Посохом стукнет по голове — вот такие были у князя глаза. А только вдруг застонал Родовит и на пол валиться стал. Завыла, запричитала Мамушка:

— А-а-а-у! Укрепи, Мокошь, его нить! — и Ладу искать побежала.

На Ладу и Мокошь теперь вся надежда была.

3

А

на рассвете Ягду из погреба без разрешения пришлось отпустить. Не у кого Мамушке было теперь спросить разрешения.

— А-а-а-у! Отходит от нас князь-отец! Отплывает! — и ключ в замке повернула.

А Ягда только на волю выбралась, сразу и закричала:

— Где он?

Заплакала Мамушка:

— На постели лежит… В дому…

А Ягда:

— Кащей! Где Кащей? — и зачем-то фигурку из хлеба ей показала.

А потом всё же в дом побежала. Мамушка поняла это так, что с князем проститься. А только Ягда княжеский посох взяла и с ним через двор понеслась.

Всплеснула руками Мамушка:

— А-а-а-у! — заголосила. — Князь-отец, не уплывай от нас. А-а-а-у! Переплывает! Через Закатную реку.

Выбежали на улицу люди в рубахах одних — кто в чем спал. На княжеский дом с испугом глядят. А женщины и выть уже потихонечку стали:

— А-а-а-у! Не уплывай, князь-отец!

Вдруг видят, Ягда дорогой бежит, посохом Родовитовым потрясает, а сама босая, простоволосая. Подбежала к Роске, жене Калины:

— Где Кащей? Говори!

А Роска только громче заплакала:

— А-а-а-у! Князь-отец!

Тогда Ягда к Кореню бросилась. Потом до кузницы добежала:

— Где Кащей? Сила, хоть ты… — и посохом оземь ударила, потому что не было у нее больше слов.

А Сила уже ей сказал, что в клетке Кащей — на берегу. И оттого, что в клетке, и оттого, что живой, охнула Ягда и к Сныпяти со всех ног побежала.

Возле клетки старый гончар лежал. Он под утро Удала сменил, прилег на песок и уснул. А Кащей, видно, только-только проснулся. И такая улыбка была у него на лице, будто видел он удивительный сон…

Ягда бросилась к клетке, посох в землю воткнула.

— Дар сказал, что научит меня из глины лепить горшки! — и опять улыбнулся, и руки к ней протянул.

А Ягда пальцы свои и его покрепче сплела.

— Совсем как тогда, — сказала. — Ты помнишь?

«Это еда — сыр», — он ответил сначала без губ, а уже потом спохватился:

— Это еда — хлеб! Говори! Ну? Говори!

Нет, говорить ничего не хотелось, а лишь стоять, друг за друга держаться — только бы их не разлучили опять. И в глаза друг другу смотреть. Так Мокошь, должно быть, в след копытца глядит — будущее узнаёт… «А только в этих синих глазах куда больше увидеть можно!» — это Ягда подумала и спохватилась. И за посох снова взялась:

— Дар! Эй! Просыпайся!

А когда очнулся старик, так сказала:

— Теперь я здесь милую и казню. И волю дарую! Ключ у тебя? Открывай!

Дар с земли поднялся:

— Почему это? А Родовит?

И как раз до реки уже донеслось:

— А-а-ау! Не уплывай, князь-отец!

И тихонько заплакал старый гончар, и лицо руками закрыл:

— Не уплывай!

А потом снял с груди своей ключ — он у него на веревке висел. Сгорбился больше прежнего и поплелся домой.

Время озарений