Кащей и Ягда, или небесные яблоки

Вишневецкая Марина Артуровна

И когда с неподвластным этим созданием наконец-то разобралась, обратила свой взгляд на Кащея. И хотя обещала Симарглу не вмешиваться в его судьбу, — но Симаргл свое слово уже ведь нарушил! — вот и ей захотелось, раз нельзя подкрутить веретенце, самого его подхватить, завертеть… Или нет, веселее забаву придумала Мокошь — перед самою мордой его коня ком из рыжей листвы слепила и кубарем к близнецам его погнала! И уж так от него боялись отстать оба — и конь, и Кащей — хохотала из смерча Мокошь — так неслись за ним во всю прыть, что опомнились только

возле самой пещеры, когда черные волны овец их со всех сторон окружили и стремительно повлекли в кромешную тьму. А Лихо увидела только, что за гость к ним пожаловал, и невод из рук обронила, и гостя нежданного побежала встречать. А Коловул кругами уже носился и овцам своим с рычанием помогал.

Тут и оставила Мокошь Кащея — своим близнецам на забаву — а что дальше делать, не знала — чем бы можно еще непокой свой унять. И домчавшись до неба, стала в клочья рвать облака. А потом уселась на самом пологом и снова богиней сделалась — ясноглазой, пышноволосой, нарядной. Обхватила руками колени да и подумала вдруг: отчего же так весело ей и так страшно? И разве может быть разом и страшно, и весело? Может! Так было уже однажды, когда Велес ее похищал. И предчувствие — да? неужели? — все одежды ее вмиг окрасило в алое и лиловое.

3

А в Селище желтый лист уже все деревья обвесил. А где не был он желтым, был багряным, был рдяным, был золотым… Яся все глаза проглядела — так Утку и Зайца с охоты ждала. Удал уже сколько раз в лес ближний ходил, он и в дальний лес собирался, но туда дела не пускали. А вернее сказать: Родовит. Он теперь всякий день жертвы богам приносил. А тверже руки, чем у Силы с Удалом, не было в Селище ни у кого.

О судьбе кудрявой черной овцы, которая той ненастной, ни на что не похожей ночью сначала в окне показалась, а потом и по дому княжескому засеменила, копытцами застучала, Родовит теперь думал дни напролет. Овца эта в клетке жила, в которой когда-то Кащея держали. И стоило Родовиту мимо клетки пройти, так сразу овца и кричала:

— Бе! — и замолкала на миг, как будто от Родовита ответа ждала, а не дождавшись, опять вопрошала: — Бе?

И тогда Родовит помимо воли своей отвечал:

— Да.

И оттого, что опять выходило: «бе-да» — вздрагивал старый князь. Потому что беды отовсюду ждать можно было. От Утки и Зайца — что не вернутся; а если вернутся, от Ягды тогда — что не примет она ладейного жениха; от Жара — что явится снова да еще Велеса ярость на Селище наведет; а уж какой беды можно было ждать от Кащея, от гнева богов за него — Родовит и подумать страшился… В конце концов так решил старый князь: беду эту надо против овцы повернуть. Беда, говоришь? Вот и будет беда на черную твою голову. В жертву решил Родовит принести злую вещунью — Перуну и Мокоши.

Утро было. Туман над землею стоял — густой, непроглядный. В молоке этом даже овца не черной, а серой была. А если на пять шагов отойти, и белой уже овца становилась. Даже огонь, который Сила развел, серым пеплом казался покрытый.

А идолов среди капища словно и не было вовсе. И потому Родовит прямо к ним подошел, уж если глазами нельзя — руками к богам прикоснуться. Овцу Удал на плечах держал. И он же должен был горло ей перерезать. А только послышалось за спиною у Родовита: «Бе!» А потом сразу крики Удаловы:

— Стой! Нельзя! Куда побежала? Боги обидятся!

И всё. Тихо стало над капищем. Только слышно, как Сила с Удалом в белом месиве носятся. А овца себя даже вздохом не выдала. Смешалась с туманом, будто творог с молоком.

— О Мокошь! И ты, чье имя вымолвить разом не хватит сил! — так начал в отчаянии князь и показалось ему, будто гром покатился в ответ — от реки покатился. А потом уже понял: нет, не гром. Это — весельный плеск стена поющая отразила, и умножила, и над Селищем понесла. И тогда закричал Родовит:

— Боги вняли моей мольбе!

И кузнеца с Удалом позвал, велел поскорее на берег себя отнести. Ногами бежать ни сил, ни терпения не было. И торопил их дорогой. А только зря торопил, если даже не видно было, куда и ногу поставить.

Лишь по плеску воды угадал Родовит, что вот она, Сныпять, наконец уже рядом. Лишь по дыханию и по шепоту робкому понял: люди на берегу высоком стоят, много людей — всё Селище, значит. Стоят и не дышат почти, себя потому что выдать бояться, и слушают, как стена умножает незнакомую речь.

«Милто! — шепчет стена. — Отие! — шепчет. — Васарис!»

Потому что люди там, на воде, тоже шепчутся, громкий голос страшатся подать.

И тогда оперся о посох свой Родовит и крикнул что было силы:

— Гости ладейные, дорогие! Вы ли это?

А из белого марева вдруг в ответ понеслось:

— Они самые! Кто же еще?

Яся прежде других догадалась: это Зайца был голос. И закричала:

— Заяц! А Утя?! Он там, с тобой?

— Там я! Тут! Не ори! — точно, Утин был крик.

И когда стена его повторила, Яся без памяти рада была, что еще и еще его голос услышать можно. И заплакала от волнения:

— Сыночек! А что же ты делаешь там?

— Мам…. Мы тут… ну это… для Ягды жениха привезли.

«Для Ягды жениха привезли!» — повторила стена. И еще раз, и снова: «Для Ягды жениха привезли!»

— Какого еще жениха? — это Ягдин был голос — удивленный, негромкий.

А потом слышно стало, как большая ладья носом в берег уткнулась. И от этого люди на ней с волнением загомонили:

— Илеэ каалту! Дйинстур!

И стена растерялась, не знала, что раньше и повторять: слова непонятные, или, может быть, топот тяжелых ног, или звонкий шелест кольчуг? Всё смешало гулкое эхо.

И опять страх и ропот в людей Родовита проник. А тут еще Ягда опомнилась, голос ее громким сделался, будто бы грозным даже:

— Я спрашиваю, какого вы мне привезли жениха?!

И Корень с Калиной по берегу заметались:

— Князь-отец! Не за мечами ли нам податься?!

— Слышно — железо на них гремит!