Касьян остудный
Шрифт:
— Струев. Влас Игнатьевич.
— Зимогор, по-нашему. Умственно живет дядя Влас. Чужого не запашет, и свое плохо не лежит. Кормится возле надела. Три сына с ним. Старший — в отца, тихий — работник. По глазам в армию забракован. А те мальцы, на свиньях мастаки ездить, — Харитон простодушно рассмеялся.
— Что ж он, Влас-то Игнатьевич, не принимает участия в общественной жизни? В Совете, например?
— С точностью не скажу, а на мой взгляд, ежели мужик умело крестьянствует, зачем ему участвовать?
— Ну-ну, — неопределенно обронил Баландин и подобрался: — А не пора ли, ребятушки,
Титушко обулся и, притопнув каблуками, пошел будить Спирьку. Тот сразу поднялся. Шало оглядев берег, избушку, незнакомых людей и ничего не поняв, принялся запихивать за опушку штанов подол рубахи. Харитон вынес из караулки ведро с теплой застойной водой и стал лить ему в скрюченные ладони. Кожа на руках, лице и шее Спирьки так продубела и засалилась, что вода скатывалась с нее до единой капельки. Так и не промочил он складок и морщин, слежавшихся вокруг глаз.
— Сюдой плесни, — попросил он, выставляя ногу, и только теперь Харитон заметил, что носки сапог его были проношены, и пальцы торчали наружу. — Жмут во взъеме — сну нету. Который начальник-то?
— Эвон, с портфелью. Закатает он тебя куда Макар телят не гонял, — посулил Титушко и прикрикнул: — Живой ногой лодку.
— Чего егозишь, чать, не пожар, — флегматично возразил Спирька, но тут же ушел к реке и скоро привел из тальниковой протоки большую лодку-долбленку и также ловко перевез путников на другой, отодвинутый водою берег. Снесло их всего сажен на триста, и Спирька важничал от своей исправной работы. Легко замахал веслом, выправляя лодку обратно против стрежня.
— Спасибо, Спиря, — ласково крикнул Титушко и ласково плюнул: — Тьфу, душина от него по всей реке.
К дороге по чапыжнику выбрались с трудом. Промочили ноги. Забрызгались.
Лес был холоден, потому что в заводях и зарослях еще лежал снег. В низинных местах и вовсе знобило. Тут грязь на дороге схватывалась студнем, хрупала под каблуком. Небо над лесом вздымалось светлое, отрешенное и грозилось белым утренником. На болотных гарях, с чахлым сухостойником, вязко пахло проснувшимся багульником, и обвесился сережками, зажелтел пташьим пухом ивняк. Ближе к Мурзе на отмягшие, круглый год не замерзающие бочаги прилетела болотная совка и громко хлопала крыльями где-то совсем рядом. Филин разбойным уханьем потревожил вечер хмурого ворона — черная птица, сонной тенью перелетая дорогу, заскрипела, будто отворяли ворота на ржавых навесах.
Баландин огрузнел для пешего шага и отставал от молодых, а разговаривать совсем не разговаривал с ними, потому что был занят своими мыслями, плотно обступившими его. «Наша ошибка, и винить тут некого, — признавался он сам себе и уяснял уже понятое им: — Забыли мы, на местах особенно, ленинский наказ во всяком деле опираться на массы. Не донесли мы до землепашца слово пролетарской правды. Иначе и быть не могло. Все лучшие силы партии были брошены на борьбу с оппозицией, и судьба мужика оказалась в руках близоруких, недалеких, а иногда и враждебных нашему мнению людей, которые намастачились говорить пролетарскими лозунгами, опошляя их святую сущность. В иных местных Советах хозяйничают только кулаки; в иных, наоборот, одно батрачество, хотя ни
Мысль о том, что в Устойном есть свой надежный человек, приподняла настроение Баландина над сумятными и тревожными думами, и он поверил, что дело, с которым он идет в неспокойное село, будет иметь успех.
Харитон, шедший впереди с Титушком, остановился на обочине возле куста, постоял, сугорбясь, и Баландин, поровнявшись с ним, спросил, чтобы избавиться от своих однообразных и надоевших мыслей:
— Лесник-то Мокеич жив ли?
Харитон, застегиваясь, подобрал шаг к Баландину, отозвался не сразу и досадливо, потому что с приближением к Мурзе все больше нудился испуганным волнением, словно боялся чьего-то уличия.
— Что ж ему не жить. Не сеет, не пашет — знай живи.
Харитон стал набавлять шагу, но Баландин, намолчавшись за дорогу, вязался с разговором:
— Струева Власа, красного партизана, почему навеличиваете Зимогором?
— По деревне у всякого свое прозвище: Ошойда, Кукуй, Заугольники, Шаблыки есть. Нас, к примеру, Кадушкой кличут. А живут и просто страмные прозвища. Зимогор, сколь помню, все Зимогор. Может, по отцу. Куда проще, жил мужик впроголодь, каждую зиму горевал — вот и Зимогор.
— Нынче живет, говоришь, исправно?
— В люди не ходит. Да вы что все о нем да о нем?
— Да вот и о нем, потому как вместе Колчака по Сибири гнали.
— С тех пор и не виделись?
— Виделись. Я сам с Тобола, но в Устойном припадало бывать. Правда, в те поры деревня голодно билась, тихая была. Всяк по себе. Это теперь наша деревня зашевелилась, понимать себя начинает. Тут-то и надо насаждать в крестьянскую массу пролетарское сознание. Красному партизану теперь великий грех — замыкаться.
— Зимогора, Власа сказать, народ важит. Он, знамо, рассудительный.
Титушко первый вышел на прогалину и у темной стены леса разглядел избу лесника. Подождал Баландина с Харитоном.
— Будить станем Мокеича?
— Я мимо, — заявил Харитон. — По холодку только и шпарить.
— Мне, ребятушки, хоть как привал надобен, — пожаловался Баландин: — Костыли мои совсем скрипят.
— Знамо, напролет лучшей, но и оставлять вас одного негодно, — сказал Титушко. — В таким разе помешкаем до утра. Все равно теперь, считай, мы дома.
— Ну как знаете, а мне мешкать не приходится, — заупрямился Харитон.
— Вишь ты, — всхохотнул Титушко. — Неправду, выходит, бают, что русский-де за компанию задавится. Нет уж, Харитон Федотыч, раз общество за привал — значит, хошь не хошь, приваливай.
Харитон больше не возражал. Умолк и потянулся следом к воротам, пытаясь не глядеть на то место, где когда-то стояла умновская таратайка. «Да что это я, — осудил сам себя и подумал, храбрея: — Далась мне эта таратайка. Ну ее к лесному. Никто и знать ничего не знает. И право, пуганая ворона куста боится».