Касьян остудный

Акулов Иван Иванович

— А я и в милиции укажу, вот, мол, кулацкая образина — возьмите-ка в заметку, не иначе злодей козырных мастей. Вишь, как его коробит. — Правилов, злорадно улыбаясь и перебираясь по столу, стал приближаться к Харитону, который беспомощно заозирался вокруг и сделался бледней полотна. — Обрисуй нам это…

Вдруг Правилов качнулся от стола и покатился на пол, опрокинул скамейку. Бритый детина, до того молча сидевший в уголке и сбивший с ног Правилова, стал пинками выпроваживать его через порог. Потом закрыл за ним двери, перекрестился легким набросом, ласково скаля

белые ядреные зубы, собрал у глаз крупные прогоревшие морщины. По этим морщинам и по белому оскалу зубов Харитон узнал Титушка.

— Господи прости, — плюнул Титушко, — толком было сказано человеку: не кричи, не липни. Ну, народец. Да ты-то его что испужался, Харитон Федотыч? Здравствуй. Я тебя, скажи, не сразу признал: стриженый, худой… Ужатый какой-то.

— Слава богу, свой знакомый нашелся, — сказал Харитон и пожал руку Титушку. Все еще волнуясь, говорил отрывисто: — Свяжись только. Запутают. Оплетут. Что он нес тут? О каком-то убийстве?

— Спьяну, должно, мелет мельница. Ты-то как здеся, Харитон Федотыч?

— Да так шел и зашел, а этот с убийством… — Харитон глядел рассеянно, с испугом, но чтобы не показать своих вдруг ослабевших рук, убрал их на колени под стол; лицо его было по-прежнему бледно, а на углах лба проступил дробный зернистый пот. Титушко понял, что Харитон не совсем в себе и неторопливо сходил к прежнему месту, принес еду — эмалированную тарелку с картошкой, залитой конопляным маслом, хлеб, чай и связку кренделей.

— Вот так, — с облегчением вздохнул Титушко и широко, по-хозяйски, сел к столу напротив Харитона, успокоил его: — Ты знай ешь. Авось этот Игнашка двоих нас не осилит. Ты, судить глядя, домой?

— Нас там, Титушко, разнесли маленечко. Подточили. Думал вот в городе осесть, да не могу. Не по силам. А на душе замешалось все. Мурза так вот и тянет. Побывал бы на ней.

Титушко с хрустом ломал крепкими зубами черствую краюху хлеба, забил рот картошкой и неистомленно уминал сухую еду, запивая ее остывшим чаем. Тугие морщины у его глаз берегли ласковую улыбку. Сам он сидел, широко облокотившись на стол, ел плотно и спокойно, будто отдыхал, постигнув самую главную истину жизни. Под взглядом его отходил и повеселел Харитон.

— А я бы никак не подумал, кто тут сидит. Ты, Титушко, без бороды вовсе молоденький. Непохож на себя. Борода, дурной волос, только старила. Выпустили тебя или как теперь?

— Отстукал свое, иди — сказали.

— Хватил горького?

— Да как судить. Я, Харитон Федотыч, как в той песне, шибко не маялся:

Три года по лесу слонялся… Чего я пил и что я ел? С травы росою умывался, Молился богу, песни пел.

Просто жил, сказать надо. Да не о том говорим. Молвят, и хороша тюрьма, да охотников туда мало. Лучше расскажи о своем житье. Пообмяли вас — слышал. Марея моя как? Она после меня опять у вас жила?

— Жила. Но как-то набегом. А так ничего, все с советчиками. В стороне от нас. Много

о ней и не скажу. Да жизнь пошла, Титушко, себя, дай бог, вспомнить. Я вот жил, жил, потом вдруг в городе оказался. Через Мурзу ехал, вроде во сне было. Дорога узкая, и медведи балуют…

— Да ну, Харитон Федотыч, какие на Мурзе медведи, — засмеялся Титушко. — Машка-то, говоришь, не жила у вас? Где ж она жила? Как она с ним стакнулась?

— С кем?

— Да ты навроде и не слышал. Мне Яшка Умнов порассказал. А верить ли ему?

— Погоди-ко, Титушко. Родименький, погодь. Ты его где видел? Когда?

— Умнова-то? Да вчерась.

— Так он что? Он как?

— Посажен. Там и видел. А за что попал, не сказывает. Знамо, за добро не посадят.

— Лошадь он, наверно, зашиб. Казенную. На Мурзе.

— Может, и лошадь, я не допытывался. У тебя, Харитон Федотыч, не жар ли? Горишь ты навроде. Как ты себя понимаешь?

Харитон вместо ответа негромко захохотал и начал крутить стриженой головой. Отдышавшись от смеха, красный от слез, вытер глаза засаленной подкладкой фуражки и заговорил с тем же непонятным возбуждением:

— Расчету мне, конечно, не дадут. Да и сам я не пойду. Бог с ним, и с расчетом ихним. Только сбегаю за мешком. Я живой ногой. И кем ты послан мне, Титушко? Ведь я вовсе закруговел тут. А ты вон какой: то видел, то знаешь. Раз домой — пиши домой. Как теперь ни будь, а жить у земли стану. На этом, считай, Титушко, я и рехнулся.

И Харитон опять засмеялся, но на этот раз ровным, душевным смехом.

Титушко оглядел Харитона и успокоился. Облизал ложку, всю ее захлестывая языком, вычистил тарелку куском, который мелко забросил в пасть, а волосатые замасленные руки вытер о волосы.

— Я ее, Харитон Федотыч, пальцем не трону, — Титушко распахнул на груди ворот рубахи, показал серебряный крестик на заношенном шнурке. — Святая икона, понимаю ее. Она девчушечка зеленая, себя не знает, и в грех ей того не поставлю.

«А с ним увидимся», — первый раз мстительно подумал Титушко об Аркадии Оглоблине.

Харитон жил своей радостью и также готов был простить всем и все, согласился:

— И я так думаю, Титушко. Всякая злость в человеке от непонимания. Нет понимания, и все злостью берется. А во злости добра не сотворишь… Я бы и за мешком не пошел, да бритва в нем отцовская. С японской он ее принес. Но я живой ногой.

— А как через Ницу, Харитон Федотыч? Вода. Разве Спирьку паромщика уломаем на лодке.

— В Дымных Трубах найдем — перевезут.

— В таком разе ступай за мешком, а я пойду и прилягу на тес, — Титушко кивнул на окошко, против которого стояли длинные распряженные дроги с новым тесом. Он поднялся из-за стола и показал на вздувшийся карман брезентовых штанов: — На сарафан взял ей. Разве можно молоденькую бабу, Харитон Федотыч, одное оставлять. Она дичей мужика в своей поре. Знамо, в строгости бабе легче, но и кулаком не всякую к себе привадишь. А уж ласочкой всеё изымешь, господи нас прости. — Титушко хотел перекреститься, но отдумал, а поднятой рукой застегнул на рубахе пуговицу.