Касьян остудный
Шрифт:
Аркадию не терпелось побывать на пашне, походить по межам, может, где-нибудь и ручеек надо повернуть на свою земельку — летом всякая капелька зернышком обернется. С этими хозяйскими думами и пошел в огород следом за Машкой.
Машка не стала заходить в баню, а села на скамеечку у двери и сняла свой платок. Ветер прошелся по ее волосам, обвеял лицо, шею, она навстречу ему расстегнула жакет, и что-то молодое, весеннее, горячее так и всплеснулось в ее груди. «И скажу вот: не к чему больше прятаться. Бери в жены. Коль угодна, так в ниточку выпрядусь. За две весны хозяйство
— Чего сидишь тут? — спросил Аркадий, подходя к бане и подбрасывая на ладони коробок спичек. — Чего ты?
По ее взволнованному дыханию, с которым она поднялась ему навстречу, Аркадий уловил душевный подъем, почувствовал блеск ее глаз и, чтобы передать ей свою радость, ласково приблизился к ней:
— Какая ты это?
— Да уж весной совсем пахнуло.
— Машка, сегодня же день мученика Федула. А в месяцеслове сказано: пришел Федул и теплом подул.
— Вот еще… Давай тут, Арканя, посидим.
— Давай и посидим.
Они опустились на скамеечку.
— От тебя новым ситцем пахнет, — Аркадий спрятался лицом на Машкиной груди, а руками заполз под ее жакет, стал с властной нежностью мять гладкую, на ощупь хрупкую новизну ситца. Машка только что была полна мужества высказать Аркадию собранное в мыслях, но в каком-то легком, осознанном беспамятстве растеряла все. Едва оправилась, будто после глубокого сна.
— Змей ты кровавый — вот кто ты. Сказать тебе хотела, да…
— Федул теплом подул. — Он захохотал и со всей своей настойчивостью повел ее, не слушая того, что она говорила. Машке было немного обидно, что он не желает слушать ее, но в то же время приятно сознавала, что он весел из-за нее, и уступчиво шла с ним, пока совсем не заразилась его веселой определенностью.
— А еще говорят, Федул губы надул. Слыхал небось? Это к чему тогда? — засмеялась Машка и сама набросила дверной крючок. Аркадий занавесил оконце, вздул коптилку.
— Копаешься, баба.
— Это вам бы все скорей да скорей. А нам не к спеху, — Машка была сговорчива, но раздеваться медлила, взялась причесывать свои волосы, оглядывать себя то с одного, то с другого боку. Наконец не вытерпела:
— Что ж на платье-то не посмотришь? Любка на поминки Федота Федотыча отдала.
— А ты уж готова вырядиться?
— Под мышками так и режет — расставлять придется. И в боках жмет. Он мне все-таки не чужой какой был. Вот и вспомню. А за что его извели, спросить?
— В том-то и дело, — опечалился Аркадий и уж совсем хотел разуваться, да замешкался: — Само собой, жалко Федота Федотыча. Такие хозяева нечасто выявляются. Скупой, однако, был.
— Я еще вот, Арканя. — Машка мучилась своим и решилась поставить как условие: — Ты, Арканя, неженатый, холостой, с тебя ровно с гуся вода. А мои шаги все позорные: мужняя ведь я — и нате, по чужим баням.
— Мужняя, так не шастай, — начал сердиться Аркадий, видя, что Машка налаживается на разговор. — Что тебя, на вожжах тянут в чужую-то баню? Ну кто тянул?
— Мне, Арканя, поговорить охота. Чтоб ты посидел со мной, поговорил. Как-то бы одной душой. Тебя Федот Федотыч из всех наособицу выставлял. Ты —
— Вяжешь, вяжешь мережку — прямей бы как-то.
— Давай оженимся. По баням таскаться — последнее дело. Что уж. Что мы, будто ворованное делим.
— Ворованное слаще. Ты вот змея-то. Ведь, скажи, вывела свое: не мытьем, так катаньем. Мне, Машка, цыганка наворожила жить без жены. Не получится у нас с тобой ни сватовства, ни женитьбы.
Машка молчала, потому что сказала все да и знала, что ей ни в чем не убедить Аркадия.
— У тебя же скоро Титушко придет, отлупит раза два за грехи твои, да и жить приметесь.
— Не нужен он мне вовсе.
— Ай приелся?
— Я об этом не знаю. Я бы, Арканя, ноги тебе мыла, и скажи, воду ту пила.
— Змея ты, Машка: так и вползаешь в душу. А платье к лицу тебе. Под руками, верно, узковато. Жмет, говоришь? — Аркадий пересел рядом с Машкой и стал ощупывать врезавшийся под мышку шов.
— Хоть бы немного пожить нам на глазах у всех, а потом и — в петлю согласна. Я несчастная родилась. Счастья мне все равно не дано.
— Погоди малость, — Аркадий ладонью прикрыл Машкины губы и стал прислушиваться. За стеной бани хрустнуло стекло, которым мать Катерина по весне закрывает всходы огурцов, а к осени стеклышки стопочкой складывает в уголок у бани. Было слышно, как стекло раскатилось, и на него опять ступила неосторожной ногой.
— Парни пришли в окошко подглядывать, — прошептала Машка и сладко вздохнула, сознавая свою защищенность и теснее прижимаясь к Аркадию.
«Нет, тут не ради баловства ошивается кто-то», — подумал Аркадий, задул огонек коптилки и выглянул в окно. По его встревоженным движениям Машка поняла, что на улице происходит что-то необычное, и в тот же миг услышала топот тяжелых сапог.
Аркадий в привычном месте, у каменки, схватил кованую кочергу и выскочил из бани. Над конюшней стоял столб огня, и ветер гнул, ронял его в сторону дома. Вдоль освещенной изгороди к реке убегал согнувшийся человек, и Аркадий догадался, что это был Ванюшка Волк. «Изобью в кровь», — как давно задуманное мысленно высказал себе Аркадий и с хищной, умножающей силы определенностью прыжками стал догонять Ванюшку.
День был не субботний, и Ванюшка не мог предполагать, что в бане кто-то есть. И вот, слыша за собой близкую погоню и понимая, что не успеет добежать до обрыва, упал духом, метнулся к огороду Якова Умнова и стал с сапным пыхтением карабкаться по приставленным к тыну боронам, которые тут же и оттолкнул, опрокинул на землю. Но спрыгнуть на другую сторону тына не успел — подоспевший Аркадий зацепил его за что-то клюкой и дернул книзу. Ванюшка, обламывая гнилой и хрупкий вершинник тына, грохнулся на ржавые зубья бороны и, видимо, хотел закричать, но из горла его вырвался только мертвый мык да захлюпала кровь, хлынувшая с мокрым свистом.