Касьянов год (Ландыши)
Шрифт:
— Между прочим, моя Люба — член партии.
— Прости. Я ведь не о присутствующих. Давай сменим пластинку.
— Давай.
Выпили еще по рюмке, послушали концерт Окуджавы в магнитофонной записи. Костя стал прощаться. — Погоди, я тебя немного провожу, — сказал Игорь.
— Ты не думай что Люба такой уж ортодокс, — начал он извиняющимся тоном. — Она все понимает. Но иначе ей совсем не дали бы ходу. А в своих статьях она порой такие мысли проводит, — закачаешься. Она даже в церковь в праздники ходит. Только об этом никому ни-ни.
— Само собой.
— А
— Ты мне это доказываешь? Я давно знаю, что ты настоящий врач. И преданный друг.
— Мы редко видимся, но ведь старая дружба не ржавеет.
Приятели подошли к остановке и стали прощаться. Показался автобус.
— Между прочим, — сказал Игорь, — на днях я навещу на дому одну старушку. Из ваших. У нее и стенокардия, и холецистит, и щитовидная железа не в порядке. Вот съезжу, осмотрю ее, тогда видней станет, что с ней дальше делать.
Подошел автобус. Игорь, будто вспомнив что-то, сказал: — Нам надо почаще встречаться. — И повторил: — Обязательно, чтобы, так сказать, сверять свои часы.
Костя помахал ему рукой с задней площадки.
Наташа собралась приехать только через неделю. Когда она позвонила, сказав, что выезжает, Костя заметался по квартире, — пол не подметен, в мойке немытая посуда. Приведя в порядок комнаты, заглянул в холодильник: полки пустые, яиц — и тех нет. Помчался в соседний гастроном. — Успею. А если задержусь, у Наты есть свой ключ.
Лишь только он вернулся из магазина и рассовал по полкам продукты, как прозвучал их условный двойной звонок. Закрыв за Наташей дверь, Костя еще в коридоре обнял ее, и стал ерошить и целовать волосы.
— Ты дурной. Зачем я целый час сидела в парикмахерской? Что будет с моей укладкой?
— А ты надеялась, что твоя прическа сохранится в целости?
Костя нарезал колбасу, сыр, открыл коробку конфет, положил в вазу апельсины. Вынул из холодильника «Алиготе». Но Наташа выпила только рюмку, закусив ломтиком сыра. — Не вздумай жарить яичницу. А вино и фрукты лучше поставь на журнальный столик в изголовье, — сказала она.
Окно спальни было приоткрыто, но им было так жарко, что они сбросили простыню. Ночник неярко освещал комнату. — Передай мне еще вина и очисть апельсин, — попросила Наташа.
— Ты чудесно сложена. Ожившая скульптура Родена.
— Зато от моей прически ничегошеньки не осталось.
— Не верится, что всего полтора года назад я о тебе ничего не знал, — сказал Костя.
— А много ли ты и сейчас обо мне знаешь?
— Знаю, что жить без тебя не могу.
— Это уже немало. Хотя связываться с такой, как я, рискованно. А если со мной что-то случится?
— Что с тобой может случиться? Заболеешь? Угодишь под автомобиль?
— Нет. Но я занимаюсь опасным делом.
— Ты о Фонде?
— Да. Там ведь не только деньги, собранные здесь. Но и те, что пожертвовал Солженицын.
— Помню, ты мне рассказывала.
— А сейчас Фонд возглавили новые люди. Им я и помогаю.
— Может, тебе лучше бросить все это?
— И оставить политузников без поддержки?
Помолчали. — Ну что, спать будем, али что? — как в известном анекдоте спросила Наташа.
— Сначала али что. А потом — видно будет, — в тон ответил Костя и повернулся к подруге лицом. — Какие у тебя большие и блестящие глаза!
— Ты знаешь, я все-таки проголодалась, — сказала Ната. — Может и правда пожарить яичницу?
Перекусили, выпили еще вина. Костя выкурил сигарету. Наташа достала конфету из коробки и положила себе в рот. Спать все равно не хотелось. — Какой хрипловатый голос у твоей Софьи Андреевны, — вдруг вспомнил их вчерашний совместный визит Костя. — Мне даже вначале показалось, что она чем-то рассержена.
— Это оттого, что она много курит. Как ты.
— Лицо у нее совсем простое, но благородное. Седина ее совершенно не портит. И улыбка добрая и приветливая. А чай с баранками был очень вкусный. Только я не представлял, что известный адвокат может жить в коммунальной квартире. Да и обстановка у нее — вся мебель с бору по сосенке. Вот только телевизор цветной.
— Это Софье Андревне сослуживцы на семидесятилетие подарили. Ну, как, помог тебе наш визит разобраться в своих проблемах?
— Спасибо, что ты нас познакомила. Я понял Софью Андреевну так, что коли уж я стал отдавать свои фельетоны в Самиздат под псевдонимом, то открывать свое имя не стоит. И я должен сознавать, что все это очень серьезно. Что мне могут припаять эту… какую-то статью.
— 70-ю. А по ней — до семи лет строгого лагеря. Да на десерт могут добавить еще пять ссылки. Так что тут не до шуток.
— Слушай, а как она называла ту занятную дощечку, на которой мы писали спичкой свои вопросы, а потом стирали записи?
— За рубежом на таких дощечках рисуют дети. А у нас ее обычно называют русско-русским разговорником. Почему мы не говорили всё вслух? Это было бы опасно для тебя. Комната Софьи Андреевны наверняка на прослушке. Когда дело касается конкретных имен, мы порой пишем вопрос-ответ на бумажке, а потом сжигаем ее в пепельнице.
Доставая сигареты из костюма, висевшего на спинке стула, Костя уронил на пол какую-то белую трубочку.
— Что это?
Костя смутился. — Ингалятор. Мне посоветовал им пользоваться знакомый врач. Он говорит, что у меня астма.
— И давно?
— Первый приступ случился с неделю назад, помнишь, когда с тобой беседовали в КГБ, а потом я к тебе заезжал. Через три дня он чуть не повторился, но тогда со мной уже был мой «Алупент». Я подышал лечебной смесью из этой прыскалки, и все прошло без следа. Правда, Игорь меня предупредил, что весной, когда все цветет, астма часто обостряется.