Катастрофа. Бунин. Роковые годы
Шрифт:
Подходят к толпе два грязных, обросших щетиной солдата. Оба коротконогие, оба в кулаках держат подсолнухи. Они жуют, смотрят недоверчиво и мрачно. Рядом с ними рабочий в желтой кожаной куртке. На его лице играет злая усмешка. Всем своим видом он показывает собственное превосходство над толпой. Остановился, мол, только на мгновение, для забавы: заранее, дескать, знаю, что говорят здесь чепуху.
Оратор победоносно повышает голос:
– Собственных детей не жалели, узурпаторы!
– А чаго их жалеть! – гогочет солдат. – Бабы новых на-шлифуют.
Женщины застенчиво хихикают в ладонь. Оратор укоризненно грозит пальцем:
– Товарищ солдат, у вас неправильный классовый подход. Ведь они своих сыновей не жалели, как же такие деспоты могли простой народ жалеть? Равнодушны к народу были. Цари – па-ла-чи!
Курносый господин с рачьими глазами, одетый в дорогую енотовую шубу и такую же шапку, злобно кричит:
– Заткнись, козел! На чьи деньги треп ведешь? На германские?
Оратор демонстративно отворачивается к женщинам, которые о чем-то между собой жарко спорят:
– Гражданки женщины! Революция вам даст полную свободу от семейного деспотизма.
Блондинка вдруг озорно кричит:
– А правду говорят, дескать, одиноким по талонам можно будет любовников получать?
Теперь гогочут все. Солдат – блондинке:
– Я выдаюся без талонов, не теряйся, получай!
Оратор пытается перекричать толпу:
– Демократический строй даст вам полный простор для культурного развития… Эман-си-пацию!
Курносый господин, пробравшийся вперед, изо всех сил дергает за ногу оратора. Тот взмахивает руками и летит на телегу. Курносый с размаху бьет оратора в ухо. Женщины испуганно кричат, солдаты смеются. Дымящий козьей ножкой подначивает:
– Зуб ему выбей. Мы зуб лучше пропьем. Гы-ы!
Курносый с видом победителя идет своей дорогой, оратор вытирает кровь с лица.
Прилично одетая дама говорит:
– От большевиков никому не стало лучше. Раньше у меня была школа. А теперь, понимаете, кормить учеников стало нечем…
Удивительно тощая бабешка со злыми желтыми глазами, похожая на сушеную тарань, перебивает:
– Никому ваша школа не нужна. Ждите в Москву немцев. Скоро наведут порядок! Они взыщут.
– Немцев не дождешься. Мы вас всех перережем прежде! – холодно роняет рабочий.
Солдаты охотно вторят:
– Во, это верно! Прежде чем придут – всех к едрене шишке переведем! Вот с этой вешалки начнем!
– Ей бы мужика, она тогда вякать перестала б! – скалится солдат с козьей ножкой. – Иди сюда, дорогая! Сейчас мы тебя полюбим по разочку! – И он тянет руки к желтоглазой.
Та злобно шипит:
– Тебе немцы покажут!
Тем временем измятый оратор, с разбитым кровавым носом, с соломой, приставшей к воротнику, вновь влезает на сани. В толпе с восхищением замечают:
– Какой настырный! Нос расквасили, а он опять за свое.
Оратор ищет сочувствия у толпы, показывает на свое лицо:
– Вот что творят царские блюдолизы…
Рабочий, залихватски
– Молчать вашему брату следует, вот что! Нечего пропаганду распускать. Шибко грамотные стали, а работать не желаете.
…Бунин задумчиво качает головой, а Мария Самойловна говорит:
– Идемте от греха подальше.
Возвращались через Петровку. Возле древних монастырских стен монахи колют лед. Делают они свое дело тщательно и серьезно. Но толпа, глазеющая на них, ликует:
– Ага! Выгнали! Теперь попрыгаете.
На Страстной площади необъятной ширины баба, злая и напористая, волнуется:
– Ишь, афиши расклеивают! А кто будет стены мыть? Опять же мы, простые трудящие. А буржуи будут ходить по театрам. Мы вот не ходим. Так запретить им тоже, нечего…
Уже под вечер, взяв извозчика, поехали к Цетлиным.
В доме Цетлиных уютно, спокойно и богато. Кроме Буниных, пришли ближние соседи – супруги Зайцевы. Старинные картины на стенах, кожаные корешки книг в шкафах, удобные диванчики, вышколенные слуги, выписанный из Парижа знаменитый повар. И – регулярные литературно-музыкальные вечера.
Салон Цетлиных пользовался доброй славой. Здесь побывали все знаменитости: от Горького и Брюсова до Павла Муратова и Александра Бенуа. За черным «Беккером» сидели Рахманинов, Гольденвейзер, Прокофьев, Гречанинов. Недавно наслаждались дивным пением Леонида Собинова: украинские песни, русские романсы, ария Лоэнгрина.
Восторг был таким, что Мария Самойловна бросилась к певцу и жарко поцеловала его – под аплодисменты гостей.
Теперь прекрасный певец зачем-то занялся административной работой – стал директором Большого театра. В салоне это не одобрили – администраторов много, Собинов – один.
За громадным обеденным столом умещалось много народу. В столовой ярко горел свет, говор, улыбки, звуки открываемого шампанского, бесшумно скользящие лакеи с серебряными подносами.
И среди гама литературных гостей – тихий хозяин, обращающийся к гостям почти шепотом. Он все замечает, успевает каждому сказать доброе слово, вовремя подлить вина, предложить вкусное блюдо.
В Париже на рю Фэзенари, в доме 118 Цетлин предусмотрительно купил большую удобную квартиру. (Пройдет чуть больше двух лет, и Бунин, глотая слезы унижения, поселится в этой квартире в качестве «нахлебника».)
А пока что была Москва, был гостеприимный дом Цетлиных, и никто даже не представлял тех беженских мук, которые ждали их всех впереди. Хуже беженства только смерть.
Гостей собралось много. Рослый и плотный, с бритым породистым женственным лицом Алексей Толстой говорил на множество ладов, рассказывал забавные истории, неожиданно и громко хохотал, и нельзя было удержаться, чтобы не расхохотаться с ним.
– Тебе, Алеша, только актером быть – такой комический дар пропадает! – улыбался Бунин.