Катастрофа
Шрифт:
Он вроде бы подтрунивал над Сирье, из-под приспущенных век мерил ее насмешливым, полным превосходства взглядом; но Сирье видела, как медленно стынет его лицо, как едва заметно начинает подергиваться нижнее правое веко… И от этого взгляда Сирье пришла в замешательство.
Сделав неожиданный прыжок, Олев схватил Сирье в охапку и повалил ее на диван.
— Ну, кусай, если хочешь, — сказал он, тяжело дыша, и так сильно сжал девушку, что она едва смогла перевести дух.
Сирье расслабилась.
— Дай мне спички, — сказала она тихим сдавленным голосом;
Но Олев не дал, наоборот, он взял из рук Сирье пачку сигарет и, все еще не отпуская ее, закурил сам.
— Ты же не куришь, — удивилась Сирье.
— А я и не курю, я пробую.
Он продолжал держать Сирье на коленях и время от времени совал ей в рот сигарету. Комнату заливал мягкий полумрак, который бывает, когда солнце светит сквозь ситцевые занавески. Занавески были задернуты не совсем плотно, и в черную топку камина — на его пол — падало яркое пятно.
— Фу, — сказал наконец Олев, вздрогнув, — здесь такая холодина, давай лучше вернемся!
Они снова побрели по сугробам. Солнце заходило. На открытом месте между дачей и домиком лесника снег на солнце подтаял и стал рыхлым, теперь на нем появилась ледяная корка. Она хрустела под ногами, когда они не попадали в свои прежние следы.
— Взглянем на море, — предложил Олев и поехал вперед, в сторону Кейла-Йоа, где шоссе, резко сворачивая, поднималось на береговой откос.
Перед ними лежало открытое пространство: местами снег, местами пожухлая трава, изредка можжевельники. Море было сразу под крутым обрывом. У берега образовались ледяные торосы, но дальше виднелась чистая вода. Солнце заходило. Небо, красноватое и лилово-серое, казалось каким-то холодным; на море лежал сиреневый отсвет.
Сирье, понурившись, стояла рядом с Олевом, она засунула руки глубоко в карманы пальто, сжала в кулак застывшие, онемевшие в варежках пальцы; но Олев как будто забыл обо всем на свете и стоял, выставив вперед ногу, словно намереваясь шагнуть, взгляд его был устремлен вправо, к горизонту, где за заливами можно было угадать зарево Таллина.
— Эта Эстония ничтожно мала… — произнес он неожиданно, — и быть здесь министром не больно велика честь… Хотя, впрочем, это ничего не значит, — добавил он, — важно само продвижение вперед…
— Гм, — пробурчала Сирье, она не знала, что ответить на это; она даже не поняла, ей ли предназначены слова Олева — тот говорил вроде бы больше сам с собой.
— Сирье, — произнес вдруг Олев, касаясь ее плеча.
Сирье повернулась к нему, но он снова как-будто забыл о ней и принялся шагать взад-вперед вдоль обрыва.
Сирье все это казалось странным: и то, как они неподвижно сидели в насквозь промерзшей даче, и это хождение взад-вперед, размеренным шагом… Олев что-то задумал. Может быть, он вынашивал эти мысли еще с декабря, когда они случайно встретились на улице Виру, а теперь здесь, на берегу обрыва, решил привести их в исполнение. Почему именно здесь, на этом крутом обрыве? Он что, задумал столкнуть Сирье вниз — в отместку
Но, может быть, он и не станет ее сам сталкивать, а только скажет: «Ты не стоишь того, чтобы жить. Тебе не остается ничего иного, как прыгнуть вниз!» — И сурово посмотрит на Сирье.
Прыгнет ли она? Да, ей так холодно: она уже ничего не чувствует и ни о чем не думает; она сделает именно то, что велит ей Олев, — сядет в машину, пойдет за Олевом куда угодно, как крысы в реку за флейтистом, превратится на этом самом месте в ледышку… Проще всего было бы не думая ступить вниз, с засунутыми в карманы пальто руками…
— Давай поженимся? — сказал Олев, неожиданно останавливаясь перед Сирье.
Сирье молча уставилась на него.
— Да нет, зачем?! — спросила она наконец испуганно, еле слышно, будто просыпаясь.
Олев пожал плечами, отвернулся; он встал боком к Сирье и принялся указательным пальцем соскребывать лед с бокового стекла автомашины. По его лицу пробежала усмешка — какая-то презрительная, злая или раздраженная.
— Нет-нет, — забормотала Сирье, ее вдруг охватил панический страх. — Давай поедем, — умоляла она, теребя Олева за рукав, — пожалуйста, поедем, здесь так холодно!
Олев снова пожал плечами и сел в машину.
Сирье почти желала, чтобы их занесло на повороте. Но Олев вел машину с присущей ему уверенностью. Сирье украдкой поглядывала на его лицо в зеркале. Оно было опять таким же спокойным, как и по дороге сюда.
Что это со мной, отчего я так разволновалась, думала Сирье. Она сидела как на иголках, но Олев больше не обращал на нее внимания.
Они добрались до города, когда уже стемнело.
Олев остановил машину у дома Сирье и, не оборачиваясь, сказал:
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — пробормотала Сирье в ответ и вылезла из машины.
Она опустилась на свою кушетку, как была в пальто, и даже не стала зажигать свет, сидела в темноте и думала: я несчастна.
Она могла не жалуясь переносить боль, скорбь, одиночество — все это представлялось ей естественным, но когда ее ставили перед сложным, запутанным вопросом, ей казалось, что она несчастна.
Не думал же Олев об этом серьезно? Но тут перед ее глазами заново пробежал сегодняшний день: мучительное ничегонеделанье в ледяной даче, вышагивание Олева взад-вперед, раздраженное пожатие плечами и усмешка… Нет, все это далеко от шуток! И Сирье снова впала в отчаяние.
Олев не беспокоил ее в воскресенье, не пришел встречать ее к институту и в понедельник. Сирье знала — теперь ей следовало бы позвонить самой. Во вторник она решила прогулять занятия и пошла к Аояну. Его могло и не быть в мастерской, там могла оказаться какая-нибудь натурщица или вообще невесть кто… Но Сирье не стала раздумывать. Чем ближе она подходила к мастерской Аояна, тем легче у нее становилось на душе. Поднимаясь по скрипучей лестнице, она почти ощущала у себя за спиной крылья.
Аоян был один и, похоже, искренне обрадовался. Он поспешно заговорил: