Катастрофа
Шрифт:
— М-да, — произнес Аоян, — как бы он мог без тебя?
Неожиданно он обнял Сирье и, обдавая ее своим дыханием, горячо зашептал:
— Как вообще может мужчина, однажды узнавший тебя, обойтись без тебя? Где еще найдешь такую гибкую женщину, которая умеет так плотно прильнуть к тебе? Ты для н е г о просто находка! Ведь в тебе скрыт художник, что бы ты ни делала. Иная всего-навсего распластывается, и с каждым разом это становится все неинтереснее, а ты… Не знаю, можно ли вообще тебя испортить. Ты как будто освящаешь все вокруг: небо и земля сходятся над тобой всеми цветами радуги — кому не захочется снова вернуться
— Что ты говоришь, — испуганно прошептала Сирье, — как ты можешь так говорить! — Ее подбородок снова задрожал. — Мы же с тобой договорились: я прихожу сюда лишь затем, чтобы поразвлечь тебя и отвести душу самой!
— Глупая! — сказал Аоян. — До чего же ты глупая! Этим-то ты и развлекаешь меня. Так же, как развлекает меня работа со стеклом. Или ты думаешь, что из-за этого я захочу жениться на тебе?
— Нет, этого я не думаю, — прошептала Сирье, — только… только ты сказал, что для нас это всего лишь небольшое развлечение. А мне вовсе не весело! Мне тяжело без тебя, я хочу все время быть с тобой, все время ты у меня перед глазами. И это не так уж весело!
— Так зачем же ты мне поверила, — с горечью усмехнулся Аоян, — разве ты не знаешь, что волк песни страшные поет, а медведь зараз вкруг пальца обведет? Твоя мама тебе этого не говорила?
— Моя мама… моя мама, — повторила Сирье и снова расплакалась.
— Прости, — сказал Аоян, — прости меня! Я становлюсь жесток, когда мне самому больно. На-ка, выпей еще ликерчику, это успокаивает. Не то на тебе скоро сухого места не останется.
Сирье отхлебнула порядочный глоток и впрямь немного успокоилась. В голове приятно зашумело. Сирье высморкалась — теперь она могла дышать носом.
— Как это — тебе больно? — недоверчиво спросила она.
— Бывает иногда, — сказал Аоян, положил руку Сирье на плечо и, рассеянно поглаживая его, заговорил:
— Не могу сказать, что думаю о тебе постоянно. Нет, большей частью я даже не вспоминаю о тебе; но иногда вдруг, ночью или в воскресенье утром, дома за завтраком, ты возникаешь черт знает откуда, как наваждение. Ты засела где-то глубоко внутри меня — я сам, наверно, загоняю тебя туда, думаю, что с тобой покончено, а потом ты опять неожиданно выскакиваешь наружу, словно ивовый прут распрямляется.
Я все думал, почему мне никак не удается запечатлеть тебя на холсте. Рисовать я вроде бы умею. Но видишь — не получается; что-то остается спрятанным, что-то очень существенное, именно то, что мне дорого. Этой осенью ехал я по Ленинградскому шоссе в Кунду. Кругом все голо: поле, луг, кое-где вдали одинокие домики, и к ним бежит дорожка, серая и прямая, как тоненький дымок из трубы. И заросли, бесконечные заросли, дебри чахлых деревцев, а еще дальше — сланцевые отвалы… И я неожиданно почувствовал, что в этом так много тебя — в этом однообразном неказистом пейзаже. В тебе есть что-то серое, будничное, тщедушное, но в то же время такое живучее… живучее и дорогое. Ты запала в душу. Как тебя ни выкорчевывай, а глядишь: все вокруг уже чисто, но снова ты маячишь, пробиваешься наружу где-то на обочине, как скошенный ивняк…
Он замолчал.
— Знаешь, — прошептала Сирье, — плохи наши дела: мы любим друг друга! Олев понял это еще раньше, еще до того, как я сама догадалась, ему хватило того единственного раза, когда он видел меня с тобой. Иначе бы он так не разозлился.
В
— Послушай, парень, — сказал Олев, — это моя девушка!
— Неужели? — нагло ответил Лембит. — Сирье, с каких это пор ты стала девушкой этого хама? Разве ты только что не целовала меня?
— Это правда? — спросил Олев.
— Да, — созналась Сирье. — Мне ужасно хотелось узнать, что чувствуешь, когда целуешься с усатым…
Лембит действительно недавно отпустил усы и небольшую бородку.
— Вот видишь, — свысока обратился Олев к парню, — она целовала твои усы, а не тебя. Если ей еще понадобятся твои услуги, я пришлю ее к тебе. А теперь вытри-ка губы и катись домой спать!
По мнению Сирье, это было ужасно здорово: Лембит ретировался, что-то бурча себе под нос, хотя и считал себя гением дзюдо. На том дело и кончилось. Правда, позднее Олев сказал Сирье: «Якшаешься тут со всякими, подцепишь еще какую заразу!» Но сказал он это не слишком сердито.
— Плохи дела, — повторила Сирье и тряхнула головой.
— Не знаю, так ли уж все и плохо, — произнес Аоян. — Теперь это обычное явление. Встретишь на улице друга, которого с месяц не видел, спросишь, как жена и дети. А он в ответ: «Нет пока детей». — «Так вроде были?» — «А те остались у прежней жены!» Обычное явление!.. Единственная беда в том, что она у меня первая. Первая женщина, которая увидела во мне мужчину и добилась, чтобы я им стал. До этого я не верил, что кто-нибудь сможет смотреть на меня таким образом — ведь я ковылял, опираясь на две палки. Но она посмотрела на меня не глазами сиделки. Потом я, разумеется, понял, что женщин, в общем-то, меньше всего смущает внешность мужчины. Но ее заслуга в том, что я это понял, благодаря ей я научился ценить сам себя… Она сильная женщина, очень сильная… Не знаю… Думаю, если бы я теперь сказал ей, что хватит, что я нашел другую, получше… то где-то в самой глубине души она, может, будет даже счастлива, что я стал теперь совсем самостоятельным… Но я не могу!
Он сидел, опираясь локтями о колени, ладони его вяло свисали вниз, рот был приоткрыт, взгляд прикован к какой-то точке на обоях.
— Конечно, — пробормотала Сирье, — об этом я никогда и не думала, честное слово, не думала. И я не сумела бы удержать тебя, никого бы не сумела, и меньше всего того, кого бы очень хотела…
— Так я пойду, — сказала она, поднимаясь.
Аоян словно не замечал ее.
Сирье сняла с вешалки пальто. Надела его. Натянула сапоги. Там, где они стояли, остались две грязные лужицы.
— Сирье! — вдруг позвал Аоян, когда девушка уже нажала на ручку. Спотыкаясь, вихляя справа налево бедром, придерживая бедро рукой, он заспешил к Сирье, схватил ее за руку и притянул к себе. Глядя ей прямо в глаза, улыбнулся и повторил: — Сирье!.. Хочешь, я стану твоим мужем? — Спросил с какой-то непонятной радостью, словно приглашал Сирье в цирк.
Лицо Сирье просветлело, казалось, она вот-вот кивнет.
— Хочешь меня насовсем — личного шута, с натуральным горбом? — спросил Аоян и затряс над головой рукою, будто ударяя в бубен; затем он снова схватил Сирье за плечи: — Давай считать, что сегодня сбываются твои желания; только скажи, чего хочешь, и все исполнится! Пожелай! Приплыла золотая рыбка! Хочешь?