Катастрофа
Шрифт:
Сирье посмотрела на него долгим, серьезным взглядом, словно ребенок, по лицу которого трудно понять, то ли он не понимает сказанного, то ли не верит этому. Наконец она улыбнулась и покачала головой.
— Нет, — произнесла она тихо, — не хочу.
— Ну, тогда ступай, да побыстрее, — сказал Аоян и вытолкнул ее за дверь.
Сирье сама позвонила Олеву и пригласила его на вечер в художественный институт. Она сказала, что вечер в общем-то закрытый, Олев попадет туда лишь по блату; там будут читать стихи и придет один молодой поэт, стихи которого
Как-то Сирье высказала свое удивление: ведь Олеву нравится фотографировать, и то, что он снимает, вовсе не порнография.
— Да, — согласился Олев, — но я занимаюсь этим ради собственного удовольствия, а для них это, похоже, цель жизни.
— Не понимаю таких людей, — продолжал он не то в шутку, не то всерьез, — они спорят, рисовать ли людей в виде кубиков или в виде туманных шаров. А по сути дела все это ерунда, никто их картин не смотрит, плесневеют они в подвалах худфонда — если, конечно, попадают туда. Да если бы и смотрели, тоже мало проку. Ничего бы от этого не изменилось.
— И сколько в них высокомерия, — сказал он однажды, как будто чувствуя себя задетым, — словно все остальное — сплошная чепуха, ну хотя бы та же экономика. А между тем они просто бунтари, и ничего больше.
— Ты не любишь бунтарей? — спросила Сирье.
— Да, — ответил Олев. — Я согласен иметь дело с противником, который может выдвинуть свою систему. А у них нет никакой системы, они отрицают любую систему, потому что они вообще не способны системно и объективно мыслить. Но ведь система — это все. Они же из принципа должны выступать против чего-то, главное для них — возражать. Всего-то и толку от них — это заставить кричать в свою пользу…
Сейчас Сирье доставляло удовольствие уговаривать Олева. К тому же он сдался довольно быстро.
Около полуночи Олев проводил Сирье домой.
— Как тебе понравилось? — спросила Сирье о вечере.
— Адская пытка, — ответил Олев.
Сирье с трудом подавила улыбку.
— Когда ты меня снова разыщешь?
— Не знаю, — хмуро произнес Олев, глядя в сторону.
— Ты зайдешь ко мне?
— Может быть.
— Когда?
Олев пожал плечами:
— Не знаю. Когда будет настроение.
— Может быть, сейчас? Отец уехал в Пайде, — прошептала Сирье.
Отцу не хотелось ехать в Пайде. Он был там лишь неделю назад, обещал Тынису смастерить какую-то деталь для машины, кажется болт. Теперь он был готов.
— Может, Тынис сам приедет? — сказал отец.
— А почему бы тебе не съездить? — возразила Сирье. — Они всегда так рады тебе. Я бы и сама поехала, если бы не занятия в субботу. Что тебе делать в городе два выходных дня?
— На кладбище
— В воскресенье я сама схожу на кладбище. Почините машину, глядишь, и все приедете в город. И пойдем на кладбище вместе.
— Ох, эта машина — такая развалюха, в нее и сесть-то страшно!
— А может, мы с Олевом в воскресенье приедем за тобой, прокатишься на новой «волге».
Отец недовольно махнул рукой. Он сразу же мрачнел, стоило Сирье заикнуться о машине Олева.
— Я и на автобусе могу вернуться!
В то же время Сирье было тяжело отпускать отца: она боялась, что с ним может что-то случиться, случиться именно потому, что Сирье гнала его из дому, хотела от него избавиться — неважно, что всего на одну ночь.
Сирье прошла в заднюю комнату. Олев задержался на пороге. Сирье зажгла торшер с широким зеленым абажуром, стоявший, как аист, на одной ноге и освещавший всю комнату: большой темный двустворчатый шкаф; еще более неуклюжий буфет, в застекленной средней части которого виднелись книги; старинное кресло; круглый стол; радио и телевизор на длинном невысоком шкафчике. Маленькая низкая комната была загромождена вещами. Сирье задернула окно плотными шторами. Затем она села на огромнейшую двуспальную кровать, которая распростерлась вдоль правой стены, погладила темное покрывало и позвала:
— Проходи!
Олев продолжал стоять на пороге.
Комнату наполнял мягкий зеленоватый полумрак. Сирье казалось, что в этом свете ее блузка — блузка цвета спелого персика просвечивает насквозь; она чувствовала, что ее глаза сияют, манят, смеются…
Олев тенью скользнул по комнате, сел рядом с Сирье; его правая рука обвилась вокруг девушки; пальцы левой руки, пытаясь расстегнуть блузку, начали копошиться в плотном замысловатом ряде пуговок, запутались в рюшах.
— Я не могу, — запротестовала Сирье, — я стесняюсь тебя!
— Стесняйся, — пробормотал Олев.
— Нет, я лучше потушу свет, — упрямилась Сирье.
Рука Олева теребила рюши.
— Ты не умеешь, — тихо засмеялась Сирье. — Давай-ка лучше оба разденемся и залезем под одеяло.
Одеяло было холодное и тяжелое, как морская волна. Сирье слышала, как рядом возбужденно дышит Олев.
— Здесь нельзя, — сказала Сирье, — это супружеская постель отца и матери. Здесь надо лежать тихо!
Олев поцеловал ее.
— Олев, — спросила Сирье, — ты еще не раздумал на мне жениться?
Олев молчал, только сопел.
— Зачем ты об этом спрашиваешь? — произнес он наконец. — Ты же сама против?
— Нет, не против! — ответила Сирье. — Просто я в тот раз испугалась. Я не верила, что ты этого действительно хочешь. Это, правда, серьезно?
— Хочешь! — передразнил ее Олев. — Разумеется, я н е х о ч у! Но… но…
Казалось, в нем происходит жестокая внутренняя борьба.
— Иначе же ты снова уйдешь! — выпалил он и уткнулся лицом в подушку.
Сирье вздрогнула, отстранилась. Затем снова подвинулась поближе.