Катастрофа
Шрифт:
Мне жалко его стало, все-таки знакомые. Дернуло меня после одного из совещаний к московскому «генерал-губернатору» Каменеву обратиться. Надо помочь, всю молодость отдал борьбе за дело освобождения…
Лев Борисович смотрит на меня подозрительно:
— Это какой? Который роман «Пыль» написал? Плохой роман, пусть посидит.
Вспылил я, крикнул ему в лицо:
— Но ведь уже семь месяцев сидит, неизвестно за что!
— У нас невиновных не сажают!
Направился важно к выходу, плюхнулся в ожидавший его автомобиль и укатил в сторону Кремля…
Все долго молчали. Настроение опять стало тяжелым — лучше не затевать этих разговоров,
— С каким звериным остервенением рушили и продолжают рушить Россию. За что? За то, что всем, кто хотел и умел трудиться, она была добрым, сытным домом?
Никто ничего не ответил, ибо перед жестокостью и глупостью разум замолкает.
И все-таки — за что?
6
16 февраля 1924 года парижский «Саль де жеографи» принял и свое чрево столько народа, сколько в него, наверное, никогда не набивалось. Здесь проходил вечер «Миссия русской литературы». Афиши украсились именами Дмитрия Мережковского, Ивана Шмелева, Павла Милюкова, Николая Кульмана и других.
Но многие пришли только для того, чтобы услыхать великолепного и страстного оратора — Бунина. Громом аплодисментов встретили его появление на сцене. Он вышел вперед, к самой рампе— легкий, изящный, вдохновенный.
— Соотечественники…
Он произнес только это слово, и голос его сорвался. Он попытался справиться с волнением:
— Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека…
В зале повисла мертвая тишина. Бунин явственно слышал, как кровь стучит в его висках. Он наполнился решимостью, голос взлетел под высокий потолок:
— Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежна, ибо народ жаждал и таил ненависть к своему бывшему господину и вообще к господам. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши, Литвы? Или там не было барина, нет недостатка в земле и вообще всяческого неравенства? И по какой причине участвовала в революции и во всех ее зверствах Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано, и как и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе и знамя их было и есть интернациональное, то есть претендующее быть знаменем всех наций и дать миру, взамен синайских скрижалей и Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов нечто новое и дьявольское, — Бунин перевел дыхание.
Он взял в слегка дрожащие от волнения руки стакан воды, отпил глоток и вновь продолжил, теперь уже до самого конца, без перерывов. И гнев его нарастал, и вдохновение говорило его устами:
— Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих; поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы и, быть может, вовеки непоправимы.
И кошмар этот, повторяю, тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при полном попустительстве
Что произошло? Как ни безумна была революция во время великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. Но Россия, поджигаемая «планетарным» злодеем, возводящим разнузданную власть черни и все самые низкие свойства ее истинно в религию, Россия уже сошла с ума, — сам министр-президент на московском собрании в августе 17-го года заявил, что уже зарегистрировано, — только зарегистрировано десять тысячзверских и бессмысленных народных «самосудов».
А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства. Планетарный же злодей, осененный знанием, с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить «Семь заповедей Ленина».
Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках «о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой. Ах, говорится в записках, как ужасно металась и выла эта собачонка вокруг трупа и какую лютую ненависть приобрела она после этого ко всем красноармейцам: лишь только завидит вдали красноармейскую шинель, тотчас же вихрем несется, захлебываясь от яростного лая! Я прочел это С ужасом и восторгом, и вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне подобную же собачью святую ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее. Пусть не всегда были подобны горному снегу одежды белого ратника, — да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом бездетного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота.
Бунин замолк, горестно опустил голову. И вновь возвысил голос, в котором зазвучали пророческие нотки:
— Но знает Господь, что творит. Где врата, где пламя, что Рыли бы достойны этой могилы? Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
Будем же ждать этого дня. А до того да будет нашей миссией не сдаваться ни соблазнам, ни окрикам. Это глубоко важно и вообще для неправедного времени сего, и для будущих праведных путей самой же России!
Зал стоя наградил его бурными аплодисментами. Лишь Милюков укоризненно покачал головой и наклонился к сидевшему рядом Мережковскому:
— Дмитрий Сергеевич, не кажется ли вам, что оратор хватил через край? Зачем такая чрезмерная и неуместная азартность?
Мережковский согласно закивал:
— Вы абсолютно правы, Павел Николаевич! Столько излишней горячности… Следует быть политичней, ведь там интересуются тем, что мы говорим и что мы пишем. На вашем месте — простате за совет! — я не стал бы печатать бунинские тирады. Для его же блага.