Катастрофа
Шрифт:
Английские самолеты почти всю ночь продолжали массированный налет, словно хотели специально для Сталина показать свою мощь.
Когда Молотов возвращался в отель «Бельвю», он увидал пожары и разрушенные дома.
— Да, — усмехнулся он, — Адольфу еще много надо «доделывать».
Предстояло возвращение в Москву.
9
Сталин с нетерпением ждал результатов переговоров.
Едва Молотов вошел к нему в кабинет, он с несвойственным ему проявлением волнения вышел
— Ну, что там у вас?..
— Гитлер готовит плацдарм для войны с нами.
Глаза Сталина блеснули:
— Ты что такое говоришь? Какая война с нами?
Молотов молчал.
— Ты что, язык проглотил?
— Вот мой отчет о поездке — там об этом намерении говорят факты.
— Какие факты? А как же договор о ненападении? Ты забыл, что его подписал Риббентроп?
Молотов только пожал плечами, хотя его подмывало сказать только что родившийся у него афоризм: «Легче в публичных домах Шанхая найти целомудренную девку, чем в большой политике честного дипломата».
Всегда недоверчивый, Сталин вдруг поверил в закорючку нацистского министра.
Близился трагический для страны день, когда за эту наивность придется расплачиваться самой высокой ценой — миллионами человеческих жизней.
10
И вновь можно удивляться, восторгаться или недоумевать бунинским парадоксам: именно тревожная осень сорокового года, когда военный вихрь словно устроил пляску смерти и еще раз показал всю хрупкость и ненадежность «мыслящего тростника», стала для писателя воистину золотой.
Бунинское вдохновение расправило крылья, подняло его на необыкновенную творческую высоту.
В эти трудные, ненадежные времена он создает свои маленькие шедевры, вошедшие, быть может, в лучшую русскую книгу о любви, — «Темные аллеи»: «Русю», «Красавицу», «Дурочку», «Антигону», «Смарагд», «Волки», «Визитные карточки», «Зойку и Валерию», «Таню», «В Париже»…
И все это в какой-то месяц — с конца сентября по 26 октября.
С рассказом «В Париже» связана примечательная история.
…— Ба, да тут уже вся «фамилия» в сборе, — шутливо произнес Иван Алексеевич, располагаясь ужинать. Та птица голосисто поет, что хорошо ест да пьет.
Вера Николаевна суетилась у плиты. Галина тонкими ломтиками резала хлеб. Зуров, тщательно пережевывая, упершись локтями о стол, дочитывал какую-то книгу. Появился и новый жилец, знакомый нам Бахрах — историю его появления на «Жаннет» мы расскажем чуть позже, а пока что он долго вылавливал большим черпаком что-то в кастрюле с супом. Наконец, зацепив изрядную кость с мясом, которую он самолично выменял на базаре на свои армейские сапоги, положил ее в тарелку патрона и благодетеля.
— Целый оковалок! — с приятным удивлением
— Я уже ела, Ян, — говорила Вера Николаевна, торопливо вытирая руки о передник. — А вот ты обедал кое-как, на лету.
И впрямь в тот день он даже не спускался к обеду, а поел у себя— не хотел прерывать работу. Теперь он был оживленно-весел. Это означало — сегодня поработал на славу.
— Иван Алексеевич, — произнесла Магда, по своей привычке смешно, по-птичьи, наклоняя голову чуть набок, — можно полюбопытствовать: о чем сегодня писали?
Магда была сообразительной. Она уже твердо усвоила: когда Бунин в хорошем настроении, ему можно задавать любые вопросы, в том числе и о «тайнах творчества».
Иван Алексеевич охотно отозвался:
— Как всегда — о любви. Действие — не удивляйтесь! — происходит не в России, как обычно в моих рассказах, а в Париже. Но это любовь русских…
— И как вы назвали рассказ? — не унималась Магда.
Бунин с удовольствием расправлялся с картофельным супом и, казалось, не слыхал этого вопроса. Потом вдруг произнес:
— Пока заголовок не придумал…
Он вновь надолго умолк, что-то обдумывая и сосредоточенно расправляясь с костью. Затем остановился и широко улыбнулся:
— Так и назову — «В Париже». Заголовок ничего не должен говорить читателю о содержании, хорошо, когда он несколько даже отвлечен от темы. Это интригует, это заставляет читателя думать.
Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами, — для поправок и начал:
«Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»
Уже начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду.
Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:
«Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, — неприятно шутил, если разговор касался женщин:
Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…»