Катастрофа
Шрифт:
Бунин остановился, подумал и произнес:
— Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее — по-французски…
Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью, в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма.
Иван Алексеевич читал финальную сцену:
«Через день, оставив службу, она переехала к нему.
Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.
— Предосторожность никогда не мешает, — говорил он. — Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…
На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…
Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной — и о ее, конченой.
Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде».
Бунин закрыл папку с рукописью. Никто не проронил ни слова — все были потрясены.
«ОЧЕНЬ ХОЧУ ДОМОЙ!»
1
Осень стояла ясной и сухой. К вечеру солнце склонялось к дальним горам, и его желтые косые лучи необычайно ярко, словно декорации в театре, освещали прямые, как солдаты на смотру, сосны, древние камни.
В воздухе повисала та необыкновенная, почти физически ощутимая тишина, какая бывает только в горах.
Наступал чудный, любимый Буниным час, когда дневные дела уходили, а вечерние хлопоты еще не наступили.
Легко выбив дробь на крутой деревянной лестнице, Бунин появился в столовой. Бахрах, возле окна читавший французскую книжку, почтительно поднялся.
— Ну что, лев Сиона, пошли наслаждаться последним, что нам Господь оставил в этой скудной юдоли, — роскошной природой захолустного Граса, — весело улыбнулся Бунин, застегивая любезно поданное Бахрахом «знаменитое» гороховое пальто, бывшее, по словам владельца, почти ровесником века.
— Это то самое, в котором я в мае восемнадцатого года покинул Москву. Ничего не осталось от того времени — ни Москвы с колокольным звоном, ни трактиров и ямщиков, ни брата Юлия — ничего… А вот это пальтишко все пережило.
— Хороший портной шил?
Бунин расхохотался.
— С этим пальто связана весьма забавная история. Однажды за мной
Вдруг Федор Иванович хлопает по спине кучера:
— Сворачивай, леший, в Газетный!
И ко мне:
— Извини, Иван, на минутку к портному заглянем. Заберу фрак, чтоб Умнова ко мне не гонять.
Остановились у дома под номером семь. Умнов был известным мастером. Посмотрел он на меня и говорит:
— Нашей фирме сделайте ваше уважение. Позвольте фрак справить. Как раз у нас знаменитый фрачник, от «Жоржа» переманил— сто целковых в месяц ему отказываю. Не фрачник — антик!
— Фраки у меня хорошие. А вот от демисезонного пальто, пожалуй, не откажусь.
— Справим отменно и в срок. Это у «Сиже» не закройщики, а кузнецы лошадевые. Своим товаром им только на Сушке торговать, а мой пальтошник Мишка Цыбин ни от кого конкурентов не имеет. Истинно художник Брюллов! Заказ сейчас примем, завтра готовое. И лишку не возьмем, коли вы Федора Ивановича приятель будете. Согласные? Покорнейше благодарим вас на неоставлении и внимании. Мерси от сердца!
Шаляпин стоит рядом, подмигивает и смеется.
— Так у меня это пальто и появилось. И впрямь Мишка прекрасно сшил. И выражался сильно русский народ! Вот Сушка, к примеру, это Сухаревский рынок. Любой москвич знал. А теперь утерян этот прекрасный язык.
2
Они шли вниз с горы, и галька хрупко шуршала под ногами.
Бахрах благодарил Бога за то, что тот надоумил его прийти однажды к Бунину. Случилось это совсем недавно, после разгрома французской армии. По воле случая его часть была в Сент-Максиме, курортном местечке на средиземноморском побережье.
До Граса — рукой подать. «Бунина хорошо знаю лет семнадцать, с Верой Николаевной давно переписываюсь. Ко мне она хорошо относится. Эх, была не была!»
И появился однажды на пороге «Жаннет» потощавший, пропылившийся, загорелый и улыбающийся вчерашний защитник Франции — еще в солдатской форме.
Бунин даже обрадовался нежданному гостю — на то были свои причины. Хотя с питанием было скудно, но… не выгонять же на улицу русского человека. Так и остался Бахрах под крышей бунинского дома до конца войны.
* * *
Бахраху, еще не успевшему хорошо обжиться на «Жаннет», такая прогулка по грасским окрестностям была внове. Бунин привычно легко шел по каменистой дороге, по-мальчишески размахивая прутом и обсуждая со спутником неудачные военные события последних месяцев.
Выждав паузу, Бахрах ловко перевел разговор на более интересную для него тему — литературную.
— Я был потрясен, Иван Алексеевич, вашим рассказом «В Париже». Думаю, что ему суждено стать одним из шедевров вашего творчества, — искренне признался Александр Васильевич.