Катер связи
Шрифт:
ожиревшие, напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчики жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все как прежде.
Все как прежде.
Тем не менее
что-то новое
и в тишине,
и в говоре,
и
происходят,
происходят в этом городе.
Рано утром,
на вокзал попасть рассчитывая,
194
я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной.
Что-то новое я вижу
и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как спорят над газетой неуклончиво,
в том, как лбом к стеклу прижалась ученица,
понимаю —
с чем-то начисто покончено,
что-то новое,
иное очевидно.
Гонит ветер,
молодой листвой бушующий,
упирающийся сор по тротуарам.
Город чувствует ответственность за будущее.
Город помнит свое прошлое недаром.
Этот город помнит стаи «черных воронов»,
помнит обыски,
допросы и аресты...
Пусть же всюду, оглушая город спорами,
разговаривают люди по-апрельски!
Пусть он чистым-чистым небом осеняется
и не даст воскреснуть мрачным теням снова!
Пусть в нем вечен будет памятный семнадцатый,
пусть не будет никогда тридцать седьмого!
13*
195
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Д. Шостаковичу
Нет, музыка была не виновата,
ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур
из-за того, что про нее когда-то
надменно было буркнуто: «Сумбур...»
И тридцать лет почти пылились ноты,
и музыка средь мертвой полутьмы,
распятая на них, металась ночью,
желая быть услышанной людьми.
Но автор ее знал, наверно, все же,
что музыку запретом не запрешь,
что правда верх возьмет еще над ложью,
взиравшей подозрительно из лож,
что, понимая музыки всю муку,
ей, осужденной на небытие,
народ еще протянет свою руку
и вновь на сцену выведет ее.
Артисты улыбаются устало.
Зал рукоплещет стоя. Все слились.
196
И вижу я в аплодисментах зала
особый смысл, глубокий, вещий смысл.
Но
стоит очкастый человек — не бог.
Неловкость — в пальцев судорожной сцепке
и в галстуке, торчащем как-то вбок.
Неловко он стоит, дыша неровно.
Как мальчик, взгляд неловко опустил.
И кланяется тоже так неловко.
Не научился. Этим победил.
13* Е. Евтушенко
197
Банально веру в жизнь терять, —
так лучше будем не банальны!
Пусть подлецы или болваны
порочат всяческий талант!
Пусть хлеб вчерашних истин черстй!
Пусть, оптимизмом брызжа, перья
внедряют яростно безверье!..
Им помогать? На кой нам черт!
Давайте верить им назло.
Как надо верить, им покажем
и этой верою докажем,
что крупно им не повезло.
Всегда снедаем страхом тот,
кто весь во власти лицемерья,
уж ни во что давно не веря,
о правоверности поет.
Душа его темным-темна.
Когда он веру в ком-то видит,
ее старается он выбить,
в ней смерть его затаена.
И, ежась внутренне тайком,
грозя принять крутые меры,
в уже облезшей маске веры
грозит безверье кулаком.
НА ТАНЦПЛОЩАДКЕ
На танцплощадке станции Клязьма,
именуемой «пятачком»,
танцует девочка высокого класса
с подобающим пиджачком.
Что мне делать с этим парнишкой,
с его модной прической парижской,
с его лбом без присутствия лба,
с его песенкой «Али-баба»?
Что мне делать с этой девчонкой,
с ее узкой,
приклеенной челкой?
Что скажу?
Назову их «стилягами»?
Или просто сравню их с телятами?
Или,
полный презренья усталого,
поясню:
«Пережитки старого...»
А парень ходит и в ус не дует
и ногами о времени думает.
13**
199
Не пойму,
не пойму я многого
и смотрю в щемящей тоске,
как танцуют пережитки нового
возле Клязьмы на «пятачке».
злость
Мне говорят,
качая головой:
«Ты подобрел бы...