Катер связи
Шрифт:
Я писал,
до зари не смыкая глаз,
исчеркал всю бумагу до листика...
Это был —
и прямой социальный заказ,
и моя интимная лирика!
Вы простите меня, облака и мосты,
вы простите, деревья и реки,
вы простите, цветы, и прости меня, ты,
что пишу я о вас очень редко.
Но всегда —
только-только
тихо-тихо и нежнс-нежно,
207
как зовет меня вновь
на большую войну
это нечто —
солдатское нечто.
Пусть и жертвую я как художник собой,
но борьбы фронтовая линия,
где с неправдой любой —
очищающий бой:
вот
моя интимная лирика!
Ненавижу,
когда славословят и врут,
ленинизм краснобайством позоря.
Ленин —
это мой самый интимный друг.
Я его оскорблять не позволю!
Если мы коммунизм построить хотим,
трепачи на трибунах не требуются.
Коммунизм для меня —
самый высший интим,
а о самом интимном —
не треплются.
208
НОВЫЙ ВАРИАНТ «ЧАПАЕВА»
Б. Бабочкину
Поднимается пар от излучин.
Как всегда, ты негромок, Урал,
а «Чапаев» переозвучен —
он свой голос, крича, потерял.
Он в Москве и Мадриде метался,
забывая о том, что в кино,
и отчаянной шашкой пытался
прорубиться сквозь полотно.
Сколько раз той рекой величавой,
без друзей, выбиваясь из сил,
к нам на помощь, Василий Иваныч,
ты, обложенный пулями, плыл.
Твои силы, Чапай, убывали,
но на стольких экранах Земли
убивали тебя, убивали,
а убить до конца не смогли.
И хлестал ты с тачанки по гидре,
проносился под свист и под гик.
Те, кто выплыли, — после погибли.
Ты не выплыл — и ты не погиб...
209
Вот я в парке, в каком-то кинишке...
Сколько лет уж прошло — подсчитай!
Но мне хочется, словно мальчишке,
закричать: «Окружают, Чапай!»
На глазах добивают кого-то,
и подмога еще за бугром.
Нету выхода, кроме как в воду,
и проклятая контра кругом.
Свою песню «максим» допевает.
Не прорваться никак из кольца.
Убивают, опять убивают,
а не могут убить
И ты скачешь, веселый и шалый,
и в Калуге и где-то в Клинцах,
неубитый Василий Иваныч
с неубитой коммуной в глазах.
И когда я в бою отступаю,
возникают, летя напролом,
чумовая тачанка Чапая
и папахи тот чертов залом.
И мне стыдно спасать свою шкуру
и дрожать, словно крысий хвост...
За винтовкой, брошенной сдуру,
я ныряю с тебя, Крымский мост!
И поахивает по паркам
эхо боя, ни с чем не миря,
и попахивает папахой
москвошвейская кепка моя...
210
ПАНОПТИКУМ В ГАМБУРГЕ
Полны величья грузного,
надменны и кургузы,
на коммуниста русского
нахмурились курфюрсты.
Все президенты,
канцлеры
в многообразной пошлости
глядят угрюмо,
кастово,
и кастовость их —
в подлости.
За то, что жизнь увечили,
корежили,
давили,
их здесь увековечили —
верней,
увосковили.
В среду заплывших,
жирных
и тощих злобных монстров
как вы попали,
Шиллер,
как вы попали,
Моцарт?
211
Вам бы —
в луга светающие,
вам бы —
в цветы лесные...
Вы здесь —
мои товарищи.
Враги —
все остальные.
Враги глядят убийственно,
а для меня не гибельно,
что я не нравлюсь Бисмарку
и уж, конечно, Гитлеру.
Но вижу среди них,
как тени роковые,
врагов,
еще живых,
фигуры восковые.
Вон там —
один премьер,
вон там —
другой премьер,
и этот —
не пример,
и этот —
не пример.
Верней, примеры,
да,
но подлого,
фальшивого...
Самих бы их сюда,
в паноптикум,
за шиворот!
212