Катон

Тубольцев Юрий Иванович

Атаку начали сами вожди, которых в данном случае уместнее было бы назвать главарями. Они предъявили обвинения, в своей безапелляционности и экспрессивности походившие на приговор, затем дали слово обвиняемым, но лишь за тем, чтобы получить новый повод для их бичевания. Представителей Утики прерывали чуть ли не после каждой фразы, сбивали с мысли грубостью и уводили в другие темы неуместными вопросами. В результате, доводы африканцев не убедили даже их самих. Вместо речи у них вышел жалкий лепет оправданий. Далее вступила в бой армия свидетелей и лжесвидетелей. От их крика боги небесные должны были бы заткнуть уши, а боги подземные - разверзнуть Тартар и поглотить порочную Утику в пучине адских мук.

Утика была богатым городом. Верхушка ее населения имела роскошные дворцы, виллы и бездонные погреба, золотым блеском пугавшие крыс. А собственность богача - это его истинное тело, которым он вожделеет

к еще не присвоенной части мира, чем больше богатство, тем обширнее плоть, жаждущая совокупленья с другим богатством. Поэтому знать Утики самозабвенно любила деньги и неимоверно страдала, видя вокруг так много всего, что ей еще не принадлежало. Будь ее закрома под стать аппетиту, они вместили бы и Луну, и Солнце, и звезды, и весь Космос. Естественно, что талантливый Цезарь с его тысячами серебряных талантов представлялся утиканцам земным воплощением небесных богов, осеняющим серебряной благодатью свою паству. Цезарь тоже проявил повышенный интерес к Утике. Он обладал тонким обонянием и безошибочно чувствовал, откуда тянет тухлецой, поэтому мог найти богача за семью морями и извлечь из-под семи печатей. Так одно богатство разыскало другое и вступило с ним в тайную связь с целью передать Утику Цезарю во имя сращенья капитала сразу, как только император переправится в Африку. Несколько горстей монет аристократы бросили на городскую площадь, превратив их в слова обещаний, и простолюдины, в эпоху упадка гражданственности привыкшие кормиться столь некалорийной пищей, поклевав их, возлюбили Цезаря так же страстно, как и господа. Правда, в отличие от господской, любовь обывателей была бескорыстной, о чем они, конечно же, не подозревали.

Все это сумбурно, не столько фактами, сколько эмоциями прорвалось наружу в ходе обсуждения в курии, и уже ни у кого не оставалось сомнений в существовании сговора между Цезарем и знатью Утики. Юба с Метеллом уличали пунийцев Утики в измене с яростью и пристрастием ревнивого мужа. Создавалось впечатление, будто их язвила зависть, что не они заключили выгодную сделку, а другие. Кровавая разборка казалась неизбежной, причем обе стороны вызывали одинаковое отвращение. Но во всей этой карусели порока беспомощно кружилась одна жертва, которой сочувствовал Катон - его несчастная, всеми покинутая, возлюбленная Республика. Ее он и защищал как мог. Однако этого было мало. Ему просто затыкали рот воплями возмущения и не допускали его на ораторское место. Поэтому Катону снова пришлось совершать невозможное. Непостижимым для окружающих образом он сверг с трибуны Метелла с его псевдоликторами, гневным взглядом пригвоздил Юбу к его трону и взял инициативу в свои руки.

Первым делом Катон удалил из зала всех представителей Утики, чтобы решение по их вопросу принималось при закрытых дверях, как это было заведено у римлян, а затем обратился к собранию с речью. При этом он впервые за всю жизнь не сумел преодолеть презрение и употребить обычное обращение к Курии: "отцы-сенаторы". Назвать этих людей так, то есть мудрыми старцами, отцами народа римского было бы в тот момент сарказмом, похлеще цицероновских.

"Да, старейшины Утики попытались завязать отношения с Цезарем, - начал он, - и это говорит об их здравом рассудке. Посмотрите на себя, оцените свое нынешнее поведение, и вы поймете, почему они так поступили. Да, не будь я Катоном, сам бы ушел к Цезарю! Лучше служить умному тирану, чем даром пропасть в толпе сумасшедших, со всем своим пылом роющих могилу самим себе! Ибо, как еще назвать ваши действия?

Узурпатор, фигура по самой своей природе враждебная людям, и тот расчетливым милосердием сумел привлечь к себе массу народа. А вы, защищая свободу граждан, им же и грозите смертью. Так кто же пойдет за вами? С кем вы останетесь? Утика - столица провинции, настроение ее жителей определяет дух всей страны. Мы должны сделать этот город своим лагерем, своей базой, дабы надежно закрепиться в Африке. Нам следует так обращаться с его населением, чтоб и вся провинция поняла преимущества республиканского порядка. Мы уже лишились Италии, Македонии и Востока. Испания колеблется, Египет изменил, и только Африка за нас. Вы же непомерной жестокостью хотите и эту страну сделать враждебной нашему делу. Какой подарок вы преподнесете Цезарю, расправившись с Утикой! Он намеревался заручиться поддержкой кучки граждан одного города, а получит всю Африку, которую вы оттолкнете от себя бессмысленной жестокостью!

Я не буду говорить о Республике, о нашей миссии в мире, о том, что мы защищаем человеческий порядок в обществе и спасаем цивилизацию. Злоба и алчность низвели собрание на уровень иных понятий и ценностей. Но есть одна непреходящая человеческая ценность, значимая для всех. Не чужда она и вам. Это ваша собственная судьба, ваша жизнь. Вы должны понимать, что, учинив

вакханалию ненависти в Утике, мы вызовем враждебность всей провинции, которая примет сторону Цезаря сразу, как только он переправит сюда легионы. А это будет означать наше безусловное поражение в войне и, следовательно, нашу смерть, ибо мы слишком далеко зашли по избранному пути, и обратной дороги уже нет. Даже Цицерон до сих пор не получил прощения узурпатора, сидит в Брундизии и пишет слезливые письма презренному Антонию, не смея написать самому Цезарю. А что будет с вами, окажись вы в положении Цицерона? Впрочем, как я надеюсь, такие мысли вас не мучают. Все слабовольные, трусливые и ничтожные духом давно отстали от нас и пылью рассыпались по миру. Здесь находятся только те, кто сознательно выбрал путь борьбы до последнего врага или последнего дыхания. Тем непростительнее нам, поддавшись порыву гнева, пусть в какой-то мере и справедливого, делать опрометчивый шаг, ведущий нас на край пропасти".

Сначала возбужденная обещанием крови и денег публика слушала Катона плохо, но потом его увещевания затронули сенаторов за живое, и теперь они шумели не вразнобой, как прежде, а довольно согласованно. Это внушало надежду на понимание. Но тут в контратаку пошел Метелл, интенсивно подталкиваемый на передовую своим африканским другом.

– Катон говорит хорошо, - снисходительно согласился он, - только достопочтенный Порций, как всегда, не понимает ситуации. Он рассуждает с позиций отвлеченной книжной истины, а мы должны приноравливаться к реальной жизни. Поэтому я вынужден откровенно заявить вам, отцы-сенаторы, пользуясь отсутствием здесь посторонних, что наша цель не покарать пунийцев за измену, а использовать их заговор в качестве повода, для того чтобы пополнить нашу крайне истощенную казну. Знаете, почему Цезарь до сих пор побеждал всех своих соперников? Да потому, что его солдаты самые высокооплачиваемые в мире! Разгромив этот пунийский городишко, столь любезный нашему Порцию, мы сможем сделать наше войско не менее боеспособным, чем Цезарево. А что касается впечатления, которое наказание Утики произведет на провинцию, то оно будет зависеть от того, как мы все это преподнесем толпе. А мы представим погром актом справедливости в отношении предателей и торжеством законов Республики, дабы остальным было неповадно смотреть на сторону, и таким образом извлечем двойную пользу из этого дела!

Катон заметил, что цинизм оратора понравился не всем сенаторам, и по-спешил с ответом.

"Вот она, речь консуляра!
– воскликнул он.
– В высшем собрании звучат призывы грабить города и убивать граждан ради наживы, а в оправданье - ссылка на Цезаря: и он так делает. Мы сражались, теряли друзей, преодолевали пустыни, и все это для того, чтобы теперь избрать себе кумиром Цезаря! Ну, что ж, Метелл, коли ты жаждешь уподобиться Цезарю, то бери с него пример в лучшем, а не в худшем: он теперь милосерден. А остальным замечу вот что: наш император рад: скрыл правду от жителей Утики. Однако богов-то не выдворишь из зала! От них правду не скроешь и им не скажешь: "Иду разорять и убивать сограждан потому, что так делал Цезарь!"

Любую нашу войну всегда освящал обряд фециалов. Мы шли в бой лишь с согласия небес, потому и побеждали. А как будет оценена в высших сферах война с Утикой?

Впрочем, нам ли думать о богах, если мы не можем поднять мысль из грязи чаяний наживы, если наш кругозор сомкнулся до размеров серебряного кругляша с изображением, между прочим, головы царя Юбы вместо Венеры или Януса! Так давайте же оценим ситуацию хотя бы с позиций корысти.

Итак, мы учиним резню в Утике и вынесем из нее то, что не успеют спря-тать или уничтожить ее жители. Но согласитесь, сколь успешно ни провели бы мы эту славную операцию, в итоге получим лишь часть богатств Утики, тогда как, сохранив ее в союзниках, будем обладать городом в целом: и его серебром, и недвижимостью, и людьми. Поступив по-нумидийски, мы получим однократную частную выгоду, а польза от дружественного города будет прирастать ежедневно, надо лишь правильно организовать отношения с его населением.

И еще раз о выгоде: согласитесь, что жизнь все-таки дороже денег. Но, для того чтобы выжить, нам необходимо победить, а каждая монета, вырванная с кровью из местных жителей, даст нам по два новых врага. Так, где же выгода?"

– А почему, по два?
– удивился кто-то из зала с оттенком сарказма.

– Один - за монету, а другой - за глупые вопросы, - с ходу отреагировал Катон и в свою очередь спросил аудиторию в том же тоне:

– Ну, так что, отцы-сенаторы, устроим прощальный пир? От некогда огромного римского государства осталась только Африка. Давайте же реализуем это наше последнее достояние на то, чтобы с наивысшей роскошью обставить погребальный обряд по Республике, а заодно и по самим себе? Ограбим Утику и погибнем богачами!