Катон

Тубольцев Юрий Иванович

"Ну, ясное дело, Порций хочет, чтобы именно его почитали победителем в войне, - хмыкал, читая письма Катона, Метелл, - чтобы простофили на форуме говорили: "Это честный, непорочный Катон так все организовал в Африке, что Сципиону осталось лишь отсидеться в лагере!" Ну и хитрец Порций. Будто бы отдал мне империй - ах, какое благородство!
– а сам жаждет исподволь вырвать у меня славу победителя! И при этом еще прикидывается эдаким нравственным девственником!"

Интерпретировав советы Катона на собственный манер, Метелл дал ему высокомерный и презрительный ответ, дабы разом поставить ничтожного претория на место. "Ты, Порций, сам заперся от врага в крепких стенах, окружил себя глубоким рвом, обсыпал высоким валом и другим препятствуешь сразиться за свободу в честном бою. Можно снизойти к слабости человека, абсолютно лишенного стратегических

дарований, но знай, Порций, что есть еще в Риме настоящие мужи, способные грудью встретить опасность!"

"Больше проку встречать Цезаря грудью Клеопатры, чем твоей, Метелл!" - с досадой заметил Катон, когда прочитал сей ответ гордого императора. Тот показался ему настолько мелкой личностью, что ничего, кроме сарказма в цицероновском духе не вызвал.

"Наше дело проиграно!
– воскликнул Катон вслух, впервые обнаружив свой глобальный пессимизм перед окружающими.
– Эти люди не могут быть победителями. Я совершил ошибку: нельзя было и близко подпускать этого человека к преторию. Увы, так же, как великое дело раскрывает доблести больших людей, оно обнажает пороки ничтожных, словно высокая волна - рифы на мелководье".

Петушиный апломб проконсульских фраз отчетливо высветил перед ним кошмар будущего. Рассеялись последние иллюзии, порожденные сознанием на-копленной в Африке мощи. Войну уже можно было считать законченной. Но такова была судьба Катона - всю жизнь защищать проигранное дело, проигранное всем остальным человечеством. Однако, будучи римлянином, он не мог сражаться без стремления к победе. И если уж нельзя было спасти сам античный мир, то Катон сумел осветить его гибель сиянием жертвенности в назидание будущим цивилизациям, закодировав трагедию своего народа нравственными символами в спасительное послание потомкам, не подозревая, однако, что взывает к подкаблучникам диктатора, способным лишь вопить от восторга и боли под ударами господского кнута.

Уже несколько лет близкая смерть могильным холодом манила Катона к глобальному покою, сулила избавленье от позора окружающего мира, но он все еще оставался жив, а значит, должен был действовать вопреки отчаянью и поперек судьбе. Все, что он создал в Африке, пошло прахом, развеянное ветром в голове одного человека. Но Катон отдавал себе отчет в том, что любой другой человек его времени на месте Метелла оказался бы не лучше. Действовала все та же формула: эти люди не способны быть победителями. Причем и сам Цезарь принадлежал к их числу. Он держал верх, лишь будучи выразителем деструктивных сил, а если бы судьба заставила его защищать республиканские, человеческие ценности, он тут же принял бы образ Метелла.

Но, что бы ни творилось в мире, Катон обязан был оставаться Катоном, а значит, ему следовало придумать спасительный ход, дающий еще один шанс обреченному государству. В бесплодном напряжении мысли Марк бродил по насыпи за городскою стеною и невидящим взглядом скользил по живописным окрестностям портового города.

Природа мучительно и медленно выздоравливала после зимнего ненастья. Зазеленела свежая трава на пригорках, откликаясь на первые солнечные лучи, в сумрачных морских водах засветилась оптимистическая синева. Но воспрявшая жизнь все еще зябко ежилась, словно спросонок в холодное утро. Большая часть сырой почвы выглядела кладбищем прошлогодней травы и миллионов букашек, отживших, отлюбивших и отстрадавших свой короткий, но зато единственный век. А крутой утес по другую сторону залива и вовсе был гол и уныл, как старец, переживший собственных детей. Тот старец действительно повидал немало. Некогда он бросил вызов морю и дерзко врезался в соленую хлябь глубоким уступом. Эта смелость привлекла родственную душу в лице Публия Сципиона Старшего, и тот поставил на нем свой лагерь, превратив его в неприступную цитадель, из которой потом он отправился в свой победный поход против Ганнибала. Тогда Африка принадлежала Карфагену, и все здесь было враждебно римлянам. Лишь этот клочок суши Сципион отвоевал у врага и природы, чтобы, оттолкнувшись от него, начать восхождение к славе и могуществу Отечества. С тех пор этот мыс назывался "Лагерь Корнелия", и каждый честолюбивый полководец почитал добрым знаком разбить здесь свои шатры. Теперь же на этом крошечном участке земли сосредоточено все, что осталось от некогда могучего государства, а вокруг господствует враг.

Невольно зацепившись взглядом за угрюмую гору, лежащую брюхом в воде, Катон погрузился в воспоминания о том, чего не видел сам, но представлял так живо, словно был квестором

Сципиона вместо своего прадеда. Та война складывалась для римлян ничуть не проще нынешней, но люди были другими. Чего стоил бы Цезарь, будь рядом с ним Сципион и Фабий Максим? Однако Сципиону в свое время пришлось нелегко. Но он действовал, потому сумел одолеть и внутреннюю оппозицию и совладать с внешним врагом. А какой неожиданный поворот он дал войне!..

Тут Катона осенило. Не находя взаимопонимания с современниками, он вдруг получил помощь от единомышленника из прошлого. Именно Сципион подсказал ему тот ход, который мог повернуть войну вспять и заставить Цезаря обороняться. Не теряя времени, Марк написал Метеллу, что в ответ на его упреки в бездействии готов переправиться в Италию с теми воинами, которых он доставил в Африку, и таким способом принять удар Цезаря на себя. Катон понимал, что для успеха его замысла необходимо войско в сорок-пятьдесят тысяч бойцов, а не те десять тысяч, на которые он мог рассчитывать. Однако взрывоопасная ситуация в Италии, вкусившей "благ" нового режима, позволяла ему надеяться на положительный результат операции. В этом деле был важен первоначальный успех. Если бы Катону удалось отразить удар Антония и закрепиться на Апеннинах, в Италии вспыхнуло бы масштабное восстание, и тогда Цезарю пришлось бы оставить завоевания ради сохранения уже захваченного. Даже в случае окончательного поражения экспедиция Катона предоставила бы республиканцам возможность закрепиться в Африке, расправиться с Мавританией и овладеть Испанией. При любом исходе это было бы лучшее продолжение войны, чем со всею армией лезть в капкан Цезаря под Тапсом.

Но "Единственный император римлян" высмеял Катона и даже не удостоил его ответа. Прочитав письмо, он лишь воскликнул: "Этот лицемер хочет получить от меня десять тысяч легионеров, чтобы обратить их против меня же, когда я разгромлю Цезаря!" Так он продемонстрировал своему окружению превосходство над незадачливым комендантом Утики.

Катон настолько проникся идеей оказать помощь Италии, которую он уже не чаял увидеть, что, с тоскою и надеждой вглядываясь в морскую дымку, скрывавшую вдали родную землю, казалось, слышал стон угнетенных соотечественников, взывающих к нему с мольбою о спасении. Однако стон раздался с противоположной стороны, он донесся не из Италии, а из Африки, из-под города Тапса, где Цезарь растерзал многочисленное воинство бестолкового полководца. Судьба словно для того вознесла Марка в облака надежд, чтобы больней обрушить его в смрадный провал реальности. "Хватит мечтать о подвигах Сципиона, сейчас другие Сципионы!" - злорадно заявила она ему.

12

 Несколько последних дней перед катастрофой Катон был сам не свой, будто в него влили яд, растворивший кристаллическую решетку души, разрушивший ее философскую структуру. Он испытывал неприязнь к окружающим, его раздражало все, что шевелилось, жило, издавало звуки, он брезговал воздухом, солнцем и самим собою. Всякая попытка заняться делом приводила лишь к тому, что он начинал ненавидеть и презирать себя, любое лицо казалось ему портретом Медузы Горгоны, а речь - зловонным извержением вулкана. Он уходил к морю и в уединении подолгу смотрел на однообразные все еще по-зимнему серые волны, которые тоже вызывали в нем отвращение. Его угнетало чувство, что происходит нечто непоправимо-кошмарное. Однако он совсем не думал о возможности скорого поражения своих войск. По последним сведениям из-под Тапса, республиканцы владели инициативой, особенно успешно терзал Цезаревых фуражиров Тит Лабиен с конницей, и думалось, что война будет долгой. Ощущение беды казалось оторванным от людской повседневности, но оттого было еще страшнее. Одно не подлежало сомнению: свершается нечто невозможно-ужасное, из мира уходит душа, вселенская жизнь братается со смертью и застывает в недвижности, останавливается круговорот планет, гаснут звезды.

В таком состоянии Катон узнал о прибытии гонца от проконсула, и ему сразу все стало ясно. "Все-таки поражение..." - устало промолвил он и даже не принял посыльного, будучи уверен в том, что правильно разгадал психологический ребус судьбы, хотя, если судить рационально, в тот момент он мог ожидать от полководца согласия на поход в Италию. Лишь после того, как улицы вечернего города наполнились возбужденным людом, истошно вопящим о беде, Катон нехотя отдал распоряжение привести гонца. Когда тот прибыл, он задал ему лишь два вопроса: "Когда?" и "Где Метелл Сципион?"