Катон
Шрифт:
Так проходила и так завершилась эта трагедия под хохот золота и серебра.
"Вот как создаются огромные состояния, которые сегодня уже руководят политикой!
– воскликнул Цицерон, когда смолкли свидетели по последнему делу.
– Мы уже в течение многих лет терпим и молчим, видя, что все достояние целых народов перешло в руки нескольких человек. И наше равнодушие является потворством такому стяжанию, которое эти грабители даже не скрывают от нас". Однако, увидев, что солнце уже клонится к горизонту, Цицерон свернул теоретические обобщения и вывел к народу новых свидетелей. Вниманию суда была представлена следующая трагедия.
Один человек, римский гражданин, сумел бежать из катакомб и на пути в Рим, где он хотел возвестить согражданам о злодеяниях их избранника, остано-вился в Мессане. Однако там его схватили соратники Верреса по преступлениям и передали претору. Тот, не долго думая, объявил этого человека
На этом бесконечный перечень подвигов сицилийского правителя по фамилии "Боров" оборвался взрывом гнева в народной массе. Унять людей не удалось, и председатель суда закрыл заседание, чтобы в праведном негодовании возмущенный народ не превратил форум вместе с правительственными зданиями в груду камней.
На следующее заседание Веррес не явился, его будто бы одолел какой-то недуг. Весь день у его дома проходил несанкционированный митинг, а к ночи больной пришел к убеждению, что воздух Рима ему вреден, и бежал из города. "Дикари, одновременно хотят и богатства, и справедливости, не понимают, что это взаимоисключающие понятия, и одно из них всегда достигается за счет по-прания другого!" - бросил он упрек бывшим согражданам, шустро добрался до моря, погрузился на поджидавший его корабль с сицилийской добычей, тот самый, который построили ему мессанцы, и отбыл в Массилию. Прежде изгнание было для римлян не менее страшным наказанием, чем смертная казнь, и на чужбине они не заживались. Так было со Сципионом Старшим, Сципионом Назикой, но по-иному обстояло дело с Верресом. Он представлял собою экземпляр римлянина новой формации, и Родиной ему служил не ансамбль домов и храмов, не толпа простонародья, не сенаторы-олигархи, бывшие лишь соперниками по бизнесу, и уж тем более не семисотлетняя слава Отечества, а содержимое сундука. Это свое счастье, добытое непоседливыми трудами в Сицилии, Веррес привез с собою в трюме корабля, потому жизнь в Массилии для него внешне мало чем отличалась от прежней. Он возлежал на персидских коврах, попивал хиосское, а то и доставленное из Рима фалернское вино, вкушал прелести продажных красоток и творил суд над рабами. И все же Веррес был несчастен, ибо он потерял главное - возможность обирать, обворовывать, грабить людей, он лишился возможности наживаться, получая за это хвалы и наращивая престиж в своем кругу, и оттого жизнь его остановилась.
Между тем в Риме бегство обвиняемого не остановило судебный процесс. Еще несколько дней продолжались слушания свидетельских показаний, потом слово было предоставлено адвокату Гортензию, но тот отказался защищать того, кто уже не мог оплатить его красноречие, да и задача перед ним стояла непосильная. Отправившись в изгнание, Веррес тем самым признал свою вину, и теперь суд с помпой вынес обвинительный приговор. Однако это не спасло сенаторские суды от реформы, а все сенаторское сословие - от ненависти плебса.
После всего увиденного и услышанного на процессе по делу Верреса, Катону казалось, что он сойдет с ума от сознания своей беспомощности перед громадой подлости, обрушившейся на человечество и раздавившей людей, расплющившей их и превратившей в нечто плоское и ползучее. В бессильном гневе ему хотелось разбить голову о стену, и только звание философа удерживало его от поступка отчаяния. Вновь и вновь он возвращался мыслью к идеям стоицизма и, удивляясь тому, насколько они подходят в качестве утешения к его нынешнему состоянию, то и дело восклицал: "Неужели греки тоже переболели этой чумою, неужели они пережили такой же кошмар!" Но Катон был римлянином и потому не мог разорвать отношения с обществом, навесив на концы оборванных связей стоические постулаты, заменив ими живых людей. Громче теоретической мудрости в нем звучал голос долга перед обиженными и оскорбленными, перед самой Справедливостью. "Увидев гримасу деградации, исказившую лица окружающих, лучшие из греков отвернулись от пораженных недугом сограждан и обратили взор в себя, погрузились в мир высокой, самодостаточной мысли, - размышлял Катон, - но это привело лишь к гибели эллинской цивилизации. Если не лучшие из граждан, то кто же еще заступится за угнетенное пороком общество?" Катон вдруг четко осознал, что нравственный упадок, наблюдаемый им в среде соотечественников, характерен и для других, ныне умерших или впавших в ничтожество цивилизаций, а значит, он
Но тут ему на голову свалилась еще одна забота: он получил от двоюродного брата довольно большое наследство стоимостью в сто талантов серебра. После "дела Верреса" Катон люто возненавидел деньги, потому он не успокоился, пока полностью не расправился с наследством, которое раздал друзьям в бессрочный и беспроцентный долг. Его поведение вызвало заметное оживление в городе, поскольку червь расточительства уже давно продырявил души большинства римлян, и к дому Катона стекались все новые и новые друзья, остро нуждающиеся в беспроцентной ссуде, среди которых оказался даже Метелл Сципион. Марк грустно усмехался при виде такого обилия благорасположенных к нему соотечественников, однако никому не отказывал и, когда иссякло наследство, он заложил некоторые свои имения и лучших рабов, чтобы удовлетворить всех просителей.
П У Т Ь
Когда-то Катона Старшего сопровождали в провинцию шесть рабов, а ныне его правнука обслуживали в путешествии пятнадцать рабов, два вольноотпущенника и еще четверо друзей заботились о духовной пище для него. Однако богатство и роскошь - качества относительные и потому недостижимые, это не цель, а мираж, манящий людей в бесплодную пустыню, и пятнадцать слуг Катона Младшего составляли менее богатую свиту, чем шесть рабов его прадеда. Кавалькада Катона казалась избалованным современникам столь скромной, что этот эпизод даже вошел в историю как образец неприхотливости молодого нобиля, граничащей с аскетизмом.
Вольноотпущенниками были вчерашние рабы Катона: грек Клеант - лекарь, а заодно консультант в области естествознания, и помощник в бытовых делах Бут. Получив желанный вольный лист, они не захотели покинуть бывшего господина и добровольно последовали за ним на Балканы. Впрочем, эта добровольность была весьма условной. Давая свободу любимым и полезным рабам, хозяева лукавили, так как знали, что без материального обеспечения те не смогут жить самостоятельно. Тяжелые грубые рабские цепи заменялись посеребренными путами экономической зависимости, более изящными, чем рабские, но не менее прочными. Однако Марк сделал все возможное в его положении, чтобы облегчить участь этих людей и приблизить их к себе в личностном плане. Среди друзей самое почетное место занимал стоик Атенор, трое остальных были знатными молодыми римлянами, которые восхищались образом жизни и мыслей Катона и старались подражать ему.
Нашелся и еще один кандидат в сопровождающие, выражавший равную готовность присоединиться либо к друзьям, либо к рабам, но только не к вольноотпущенникам. Этим настойчивым до слез кандидатом была Атилия, плакавшая навзрыд, провожая мужа в дальний поход. Марк долго не мог справиться с нею и поочередно применял то ласку, то стоическую суровость. Но ласка лишь бередила ей душу, а философия к женщинам не пристает, поскольку они сосуществуют в параллельных мирах.
– Помнишь, ты запретил мне плакать, когда шел на войну со Спартаком, потому что та война была как бы ненастоящая. А теперь война самая настоящая, вот я и плачу сразу за прошлое и будущее", - разъяснила она свою позицию, сопроводив слова выразительным взором покрасневших глаз.
– Да какая там война! Фракийцев уже разбил Марк Лукулл. Теперь у них остались не войска, а банды, - как можно небрежнее сказал Марк, стараясь принять бравый вид.
– Принести смерть может и один враг, - веско возразила она, - каждого убивает кто-то один.
– Но чтобы сразить римлянина надо не менее десятка врагов!
– заметил Катон.
– А римлянина старой закалки, каким является твой Марк, и сотней не возьмешь!
– уточнил кто-то из друзей.
– Вот этой закалки я и боюсь, - призналась Атилия.
– Начитался книжек, насмотрелся древних масок и будет теперь всюду выскакивать вперед. Предкам надо было совершать подвиги, а нам это ни к чему: весь мир и без того в нашей власти.