Катон

Тубольцев Юрий Иванович

– Неужели не спорил?

– Поначалу спорил. Еще как!

– И каким же образом ты переложишь свою дерзкую теорию на практику?

– Несколько месяцев я командовал легионом; это более четырех тысяч солдат. Благодаря нашей, стоической, мудрости из разнузданных своевольных наемников, относившихся к войне как к узаконенному грабежу, я сделал доблестных воинов, уважительных друг к другу, беспощадных к врагу в битве и великодушных к побежденным.

– Однако, при всем том, они воюют, а значит, убивают.

– Моя роль в государстве пока невелика, оттого и дела затрагивают лишь частности. Именно потому я пришел к тебе.

– Какая же тут связь?

– Мне мало своей учености для борьбы со злом, слишком укоренившимся

в нашей цивилизации. Нужна еще и твоя мудрость.

– Моя мудрость - для твоего легиона?

– Нет, для ойкумены.

– Эк куда хватил! Разве возможно обустроить этот паршивый мир?

– В одиночку нельзя, вдвоем - тоже, а вот если все наше философское племя восстанет на борьбу со злом, то ему не устоять. Ведь что такое низменная алчность в сравнении с мудростью! Но до сей поры побеждает алчность потому, что, в то время когда мудрость взирает в небеса, она шарит загребущими руками по земле.

Помолчав, Катон добавил:

– Но помимо глобальных целей, меня привлекло сюда и желание совершить конкретное доброе дело, а именно, очистить преступника от злодеяния убийства.

– Кого же?
– искренне удивился Афинодор.

– Тебя.

– Я никогда никого не убивал, даже мухи.

– Ну да, конечно, ведь зло малым не бывает, и убийство мухи тоже есть убийство, - усмехнулся Катон.
– И все же ты - убийца: мухи ты не тронул, зато убил самого себя.

– Римлянин, ты предался эйфории от своего сегодняшнего успеха и у тебя помутился рассудок.

– Да нет же, я в здравом уме и даже помню, как ты подводил меня к окну и показывал толпу на форуме и тлю-торговцев на рынке. Давай взглянем туда еще раз. Видишь, там все та же суета: вершится неправый суд и жиреют богачи, обирающие бедняков. А почему?

– А почему?

– Да потому, что одни из них - фанатичные жрецы зла, а другие и рады бы служить добру, да не видят его, не знают, где оно пребывает. А добродетель, то есть мудрость, заточена в этом вот склепе на радость всем негодяям Пергама и целой ойкумены. Жива она, нет ли - поди, разбери. Там, среди людей, ее нет, и для них она не существует. А где она есть, где можно узреть ее следы? Только в этом саркофаге, сюда, как на кладбище, можно придти и полюбоваться ею, почтить ее память, принести цветы похвал. А кто упрятал сюда несчастную добродетель, кто поверг ее в могилу, кто убил ее? Афинодор! Значит, Афинодор - убийца, значит, Афинодор - злодей! Но мудрец, уничтоживший мудрость, уже не мудрец, следовательно, ты убил самого себя.

– Ты победил меня, римлянин.

– В таком случае я тебя в качестве трофея забираю с собою.

– Делай, как знаешь. Мне теперь постыла эта конура. Только скажи, как тебе такое удалось, где ты почерпнул это знание, недоступное нам, грекам?

– В истории своего народа, во всей его жизни. Так что тебя победил не я, а великий Рим - соперник достойный, и поражение от него простительно.

Обратный путь компания Катона проделала без приключений. Море выглядело неласковым, но оставалось спокойным, наверное, подражая невозмутимости плывших по нему стоиков, а может быть, оно просто заслушалось их необычными речами.

Хотя философы и сумели усыпить природные стихии, перед людскою молвою они оказались бессильны. Перелетев море, она оповестила население Фессалоники о том, что Катон везет с собою знаменитого нелюдимого и несговорчивого стоика, потому в порту путешественников встречала толпа греков и римлян, которая приветствовала этот подвиг Катона больше, чем все его боевые успехи.

Марк и сам был горд таким достижением и ставил его выше побед Лукулла и Помпея. "Один добровольно пришедший к нам философ стоит дороже ста тысяч рабов, захваченных в войнах", - говорил он друзьям.

В лагере солдаты приняли Афинодора с таким почтением, что он воскликнул: "Да, это настоящие катоновцы!" Легионеров развеселило это слово в устах грека, который не знал, что именно так их все здесь и называли.

Вскоре

судьба пообещала Катону еще одну радость. Цепион направлялся к Лукуллу вместе с вновь набранным пополнением азиатскому корпусу римских войск. Из-за ненастья, затрудняющего мореплавание, римская эскадра следовала вдоль берега и через некоторое время должна была зайти в Фессалонику для пополнения продовольственных запасов. В назначенный день Катон прибыл в столицу провинции, однако брата не дождался. Оказалось, что шторм задержал флотилию на неопределенный срок. Марк вернулся в лагерь, а через несколько дней был вынужден во главе четырех когорт выступить к фракийской границе, чтобы отбить вражеские вылазки. Пока Катон усмирял фракийцев, Цепион посетил Фессалонику и, не застав брата, отправился дальше. Встреча не состоялась.

Когда Катон возвратился в лагерь, и там ему сообщили, что эскадра с воинами уже покинула македонскую столицу и ушла в направлении на Геллеспонт, он испытал сильнейшую досаду. Это чувство было вполне понятно, но к нему примешивалось еще нечто необъяснимое: на Марка будто пахнуло неким космическим дыханьем и захолодило сердце. Нет ничего тягостнее, чем ощущать неведомую опасность, которую ждешь отовсюду и ниоткуда конкретно, ждешь всегда и одновременно надеешься, что грядущее мгновение окажется чистым. Три дня Марк пребывал в этом гнетущем состоянии, против которого был бессилен даже стоицизм, а потом ему принесли письмо. Увидев две сложенные и опечатанные навощенные дощечки, он сразу почувствовал и боль, и опустошающее успокоение: беда пришла и можно избавиться от гнета неизвестности.

Печать ему не была известна, но принадлежала римскому всаднику. С не-спешностью обреченности Марк раскрыл дощечки и узнал, что Цепион тяжело заболел и был оставлен римлянами в городе Эне.

Назначив легатом Сициния, который уже давно ввиду необходимости принял образ катоновца, Марк впервые изменил своему обычаю по суше передвигаться только пешком, вскочил на коня и помчался в Фессалонику. Там он испросил у претора отпуск, но, прибыв в порт, понял, что плаванье невозможно из-за волнения на море. На большом судне, подобном тем, на каких пунийцы некогда выходили в Атлантический океан, еще можно было бы попытаться сразиться со штормом, но таких кораблей в гавани не нашлось. Тогда Марк начал опрашивать владельцев всех болтающихся у причалов или втянутых на сушу посудин, предлагая им за поездку в Эн любые деньги. За этим занятием Катона застали друзья, отставшие от него в пути, которые тут же принялись ему помогать. Увы, смельчаков не находилось. Однако если смелость имеет границы, то жадность беспредельна, потому деньги Катона все-таки нашли себе жертву. Некий лоснящийся от нездорового пота и скользкий от хитрости финикиец после долгих и весьма плодотворных для него торгов решился пуститься в путь за серебром или смертью. Но, уже дав согласие, он еще некоторое время набивал себе цену и капризничал, а потом вдруг заявил, что приближается вечер, а потому поездку нужно отложить до утра или заплатить двойной тариф за ночное плавание. Катон немедленно утроил го-норар, и уже в сумерках суденышко ринулось навстречу волнам. Посудина была настолько мала, что Марк смог взять на борт только двух друзей: Мунация и Фавония, а также лекаря Клеанта и двух слуг.

Торговец быстро смекнул, что у Катона случилось большое несчастье, а где беда, там всегда есть возможность поживиться такому смышленому человеку, как он. Поэтому, едва они вышли из гавани, финикиец начал изображать колебания и нудно зудеть о необходимости возвратиться в Фессалонику. Этим маневром он добился удвоения ранее уже утроенной суммы оплаты, но затем притих, так как Фавоний - горячий юноша, старающийся подражать Катону во всем, но только не в обуздании эмоций, - схватил торговца за шиворот, тряхнул его сильнее шторма и пообещал сбросить в воду при следующем звуке. Финикиец сообразил, что, если его утопят, сорвется выгодный контракт, и в дальнейшем вел себя пристойно.