Катон
Шрифт:
– Но настроения в обществе таковы, что ты, Катон, все равно не добьешься победы.
– Я лично к победе не стремлюсь, я добиваюсь победы справедливости. Моя задача: не осудить, кого-то, а утвердить истину.
– Ты рассуждаешь, как школьник, клянусь Геркулесом!
– А ты - как плохой школьник. И не поминай Геркулеса, не то он надает тебе линейкой по рукам.
Улик против Мурены было немало. Так, например, он устроил внеочередные игры для народа, причем рассадил людей по трибам, то есть по избирательным округам. И хотя формально это мероприятие не было противозаконным, его смысл как действа, направленного на подкуп избирателей, был ясен всем. Суд же в Риме оценивал
Сульпиций больше напирал на то, что махинации Мурены исказили волю народа, позволив менее достойному кандидату обойти того, кого прежде на выборах в квесторы и преторы, народ избирал первым, то есть самого Сульпиция. Он подробно проанализировал собственную карьеру и путь, которым шел к вершине Мурена, и сделал вывод о том, что, имея не меньшие заслуги перед государством, он уступил не самому сопернику, проиграл не его деловым качествам, а - интригам и подкупу.
Катон, изложив те же факты нарушения подсудимым предвыборной этики, что и предыдущий оратор, интерпретировал их по-своему.
"Что хорошего можно ожидать от того государственного деятеля, кто, только готовясь стать магистратом, уже портит народ подачками, угощениями и зрелищами?" - вопрошал он.
Во всей его речи прослеживалась мысль, что одно зло неизбежно влечет за собою другое.
"Нам говорят, будто Мурена наилучшим образом справится с консулатом в нынешней ситуации, когда Республике грозят уже не только кинжалом, но и мечом, - продолжал Катон.
– Но, смирившись с незаконным домогательством должности, допустив сегодня, чтобы проросло брошенное в нашу почву семя зла, мы завтра увидим перед собою опутавшую все и вся чащу пороков. Погнавшись за сиюминутной выгодой, мы потеряем вечность. Здоровый духом народ победит любого врага и без Мурены, а зараженный нравственной болезнью - погибнет от собственного недуга и без всякого врага".
В речах двух других обвинителей больше было эмоций, чем смысла, поэтому они лишь затушевали впечатление от выступления первых двух ораторов.
Из защитников сначала представил свои соображения блистательный Квинт Гортензий, вторым на трибуну вышел Марк Красс, спешащий войти в союз с оптиматами, после того как рухнули его надежды, связанные с Катилиной, - оратор, не способный потрясти слушателей силой речи, но приятный и убедительный. Последним говорил Цицерон.
Он почти не затрагивал обвинения, предъявленные Мурене, зато много внимания уделил обвинителям. Сульпиция он представил человеком, хотя и порядочным, но ограниченным своей узкой специальностью законоведа. "Консул же в первую очередь должен быть полководцем", - утверждал консул, не бывший полководцем, и расточал красноречие воинским доблестям Мурены. Говоря о Катоне, Цицерон изобразил карикатуру на стоика. Из его слов следовало, что Катон оказался жертвой беспощадно жесткой и сухой философской доктрины.
"По мнению стоиков, все погрешности одинаковы, всякий поступок есть нечестивое злодейство, и задушить петуха, когда в этом не было нужды, не меньшее преступление, чем задушить отца, - потешался он над философией Катона.
– Вот такие взгляды усвоил Марк Катон. Человек признает себя виновным и просит о снисхождении.
– "Простить - тяжкое преступление", - но проступок невелик.
– "Все проступки одинаковы".
– Ты высказал какое-либо мнение...
– "Оно окончательно и непреложно", - руководствуясь не фактом, а предположением.
– "Мудрец никогда ничего не предполагает".
Оратор сопровождал эти передразнивания соответствующими интонациями
"Какой шутник у нас консул, граждане", - с оттенком презрения бросил реплику Катон, и судьи сразу смолкли, смекнув, что консулу не пристало выступать в роли шута. Однако Цицерон продолжал заливаться той же песней, как пташка на жердочке, и постепенно вновь увлек публику в водопад своих острот.
"Мудрец не знает гнева, ни над чем не задумывается, ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается, своего мнения никогда не изменяет". Потому-то якобы Катон и оказался на скамье обвинителей, что попал в сети жестких догм стоицизма, и из-за пустых формул теперь вынужден выступать против товарища, с которым никогда по существу не расходился во взглядах на государственные дела.
Так, осмеяв с позиций обывателя, в чей образ он здесь крепко вжился, Сульпиция и Катона, Цицерон выставил их чудаками, а выдвинутые ими обвинения представил плодом недоразумения и формализма. Затем он принялся расхваливать Луция Мурену и доказывать, сколь он необходим государству в нынешней суровой обстановке.
В итоге и судьи, и народ, отдавая должное Катону и Сульпицию за принципиальность, склонились в сторону Цицерона и оправдали Луция Мурену.
Таков был удел Катона. В судебных баталиях ему обычно доставалась слава непримиримого борца за справедливость, а его противникам - победа в процессе. В этом парадоксе отражалась характерная особенность римлян той эпохи, которые еще не в такой мере отупели душою, чтобы не видеть нравственно прекрасного, но уже в достаточной степени переродились, чтобы утратить способность следовать зову голоса чести и совести.
По завершении процесса, когда народ стал расходиться, Мурена подошел к Катону, дружелюбно поприветствовал его и сказал:
– Ты грустен, Марк. Неужели ты не рад за меня, ведь мне грозила чудовищная опасность?
– За тебя, в твоем понимании, я рад, но скорблю об участи Отечества, - ответил Катон.
– Я постараюсь доказать тебе, что сегодня Отечество оказалось в выигрыше.
Между тем год подходил к концу, а боевые действия велись вяло. Это наводило на мысль, что Катилина чего-то выжидает. А ждать он мог только выступления своих сторонников в столице. Понимая это, Цицерон усиленно следил за оставшимися в Риме друзьями Катилины. В условиях обостренной политической борьбы различных группировок, он не мог позволить себе первым совершить нападение на противника, поэтому ждал, когда заговорщики начнут действовать сами, чтобы взять их на месте преступления с неопровержимыми уликами.
И вот третьего декабря Цицерон явился сенаторам с таким торжествующим выражением на лице, что сразу всем стало ясно: ему повезло. Вокруг него со значительным видом осведомленных людей расхаживали преторы Луций Флакк и Гай Помптин. Консул сказал несколько пышных фраз об исторической миссии, выпавшей на его долю, а затем ввел в курию человека всаднического сословия, которого представил как Тита Вольтурция. Вольтурций, запинаясь от волнения, сообщил о том, что накануне Корнелий Лентул, Корнелий Цетег и Гай Статилий вручили ему письма, адресованные Катилине. Потом его место перед сенаторами заняли послы галльского племени аллоброгов. Они тоже предъявили письма от тех же людей, но предназначенные их собственными вождям, а затем рассказали, что Лентул и его сообщники наметили поджоги и резню в Риме на день Сатурналий, то есть через полмесяца, и предложили галлам в союзе с ними вступить в войну с Республикой.