Катря
Шрифт:
На перекрёстке, там, где аллея каролинских тополей перерезывается обыкновенною просёлочною дорогою, граф увидел молодого дворянина Тычину, в двухколёсном экипаже, усердно погоняющего белую громадную лошадь, очевидно, не привыкшую ходить в упряжке. На Тычине была военная расшлёпанная фуражка; маленькое чёрное лицо его, со свирепыми усами, пылало гневом. Граф подумал: «Уж не за той ли он барышней? Может быть, его родственница?» Обернувшись, он некоторое время с улыбкой смотрел на Тычину и его гарцующего коня, пока пыль не скрыла их из виду. После чего Парпура закурил новую сигару и перестал думать о хорошенькой незнакомке.
– Ну, Катря, садись! – сказал Тычина,
Девушка пожала плечами.
– Беда? Ты всегда выдумаешь невозможный экипаж… Кто просил тебя выезжать в беде? Ещё и Полковника запряг! Вот так умный человек!
Тычина, пока говорила девушка, стоял возле лошади и смотрел из-под козырька в даль. Он был прям как палка. Короткий пиджак открывал неимоверно длинные, тонкие ноги. Шея у него тоже была длинная, с некрасивым костлявым кадыком. Волосы лежали наподобие крыльев ворона, а на загорелом лице, в глубоких впадинах, мрачно блестели тёмные глаза.
– Садись, Катря, – сказал он с угрозой, – не то сам уеду, и ты останешься одна тут… Намучился я с Полковником, не зли хоть ты меня!
– Не сяду я! – решительно отвечала Катря.
Всегда выходило, что, как только он возвысит голос, Катря начинает упрямиться. Попроси он ласково, пожалуй, она села бы и поехала. Но Катря не выносила угрожающего тона. Сердито прошлась она по крыльцу, стуча каблучками, и губы её были сжаты.
С другой стороны, не рассердись Катря, Тычина согласился бы, что беда, в данном случае, совершенно неподходящий экипаж. Но теперь он был противного мнения. Катря разнежилась, надо её проучить. Не может иначе, как в коляске или первом классе! Скажите, барыня! Он побледнел и, вскочив в беду, стал поворачивать лошадь.
– Оставайся же тут, – крикнул он гневно, – и пускай выезжает за тобою кто хочет, а я тебе не слуга!
Красивые глаза Катри потемнели.
– Не слуга! – спросила она. – Ну, и прочь! Поезжай один! Дура я, что не послушалась графа… Да всё равно, моё от меня не уйдёт…
Катря улыбнулась бледной улыбкой. Покинуть её нельзя: она верила в обаяние своей красоты. Другое дело, если она сама бросит. Какая-то неопределённая мысль о Парпуре служила ей точкой опоры в этой размолвке. С холодным негодованием смотрела Катря вслед удаляющемуся Тычине.
Но та же мысль о графе осенила и его. Он круто повернул коня и как сумасшедший полетел назад к станции.
– Катря, садись, прошу тебя! – сказал он ласково.
Она хотела возразить что-нибудь жёсткое, чтоб унизить Тычину и заставить его подольше попросить, но встретила безмолвный, насмешливый взгляд бабы, стоявшей всё время на дворе, и торопливо села в беду; конь взвился на дыбы, потом рванулся и пошёл рысью, покорствуя железной руке возницы.
Минут через двадцать, они начали спускаться в глубокий яр. Над ними висели причудливые массы красной и жёлтой глины, поросшие орешником и сорными травами. Небо ярко синело. На озере возвышался остров, сообщающийся с берегом плотиной. Издали вид был красивый. Но когда беда запрыгала, Катря стала проклинать плотину. Ругнулся и Тычина. Колёса вязли в грязи.
– Я, знаешь, встану, – сказал Тычина. – Этак Полковника можно зарезать.
Девушка вопросительно посмотрела на него. Ей стало жаль, что он полезет в грязь.
– Сиди, – произнесла она.
Тычина взял у неё руку и поцеловал, а она слегка ударила зонтиком Полковника.
Они помирились. Тычина не понимал, как у него могла
Полковник дотащил их благополучно до ворот усадьбы, и они въехали в громадный двор.
Тёмная зелень пирамидальных тополей и чёрная соломенная крыша составляли резкую противоположность с безукоризненно белыми стенами большого приземистого дома о двух крыльцах, увитых диким виноградом. По ту сторону дома рос сад. Множество собак, поджарых борзых, шелковистых сеттеров и толстоногих гончих, встретили молодых людей радостным лаем. Вышел мужик и принял лошадь. Катря с удовольствием подумала, что она дома, и побежала на свою половину.
В комнатах стояла духота. Рои мух жужжали в тёплом воздухе. Серебряная лампадка казалась чёрной – так они засидели её. Убранство было старосветское: гравюры в палисандровых плоских рамах, четырёхногое фортепьяно, красного дерева мебель с вогнутыми спинками, большое зеркало в золочёной раме. В гостиной находилась, впрочем, дюжина современных кресел, и у многих из них уже выпадали ножки. Кабинет Тычины можно было скорее назвать птичником. От потолка до полу были протянуты по углам сети, и за ними бились и чирикали всевозможные пташки; стены увешаны арапниками, простыми и скорострельными ружьями, пороховницами и дробницами. Неизвестно, что писал дворянин Тычина и вообще писал ли когда-нибудь, но на его письменном столе красовалась тяжёлая бронзовая чернильница с крышкой, изображающей горящий факел. Мухи не успели ещё засидеть бронзу. Сияющая вещь эта вызывала чувство гордости в её обладателе. Над письменным столом висела полка с книгами по сельскому хозяйству и охоте. Книги были тоже предметом гордости Тычины: благодаря им, он считался первым хозяином и первым охотником во всём уезде.
Ещё не так давно у него было шестьсот десятин превосходнейшей земли. Он отдавал её в аренду мужикам и получал аккуратно до четырёх тысяч в год. Тогда он разъезжал по окрестным ярмаркам, слушал цыган, покупал лошадей, собак. Но теперь имение его заключается всего в ста семидесяти трёх десятинах, и по ярмаркам он не разъезжает. Зато в аренду земли не отдаёт, у него своя запашка, и он надеется, в скором времени, получать те же четыре тысячи с имения, если не больше. Как – это его тайна.
На половине Катри гораздо роскошнее, чем на половине её сожителя. Катря любит дорогие вещи. Полы и стены в персидских коврах, за которые заплачено в Киеве на контрактах тысячу семьсот рублей. Там же куплен комодик с аляповатой бронзой и мраморной доской за триста рублей. На окнах филейные гардины на шёлковой розовой подкладке. Стулья модные, с позолотой и с атласными голубыми сиденьями. В углу гипсовая статуя Венеры, на которую Катря надела искусно вырезанную из папиросной бумаги тунику. Очень много цветов – пальм, кактусов. Над узенькой постелью, одеяло которой и подушки расшиты узорами, висят фотографические карточки в рамках. Всё это, вместе с серебряным рукомойником, занимающим почётное место, небом, виднеющимся из окна, и зеленью сада, отражается в большом ореховом трюмо.
Теперь в трюмо отражается и сама Катря. Она полулежит на гнутой качалке. Никогда не пропускает она случая найти себя хорошенькой. Катря смотрит на свои плечи, тонкую шею, белое лицо с румяным загаром, с алым ртом, золотую косу, по которой пробегают её длинные, красивые пальчики, и жалеет о том времени, когда она была ещё лучше. Глупо она сделала, что полюбила Тычину. Конечно, она любит его и теперь; но теперь не случилось бы того. Её сокрушает мысль, что она тогда, в шестнадцать лет, не сдержала себя. Несмотря на своё круглое сиротство, она могла бы выйти замуж. А выйти замуж лучше, чем жить так – с женатым…