Катря
Шрифт:
«Милостивый Государь!
(Строчка эта была зачёркнута, но тонко, так что можно разобрать).
Милый Володя!
Я уезжаю в Киев, закупить кое-что, как я тебя и предупреждала. У меня ещё оставалось денег, и хватит на всё. Но, ради Бога, не сердись. Ты знаешь, я люблю одна ездить, а то ты всегда во всё вмешиваешься и не даёшь ничего купить. Я приеду послезавтра, с ночным поездом, но ты не беспокойся. Пожалуйста, Володя, не сердись же, и я уверяю, что так лучше выйдет. Катря.»
Тычина шумно вздохнул. Ему стыдно сделалось своего страха… Напевая, он
На другой день он снова охотился; уж не так весело. Дождь усилился и стал лить как из ведра – тут никакая охота невозможна. Он торопливо вернулся домой, наскоро пообедал и приказал кучеру готовиться ехать на станцию. Кучер взглянул на дождь, потупился и подумал, что разве к вечеру погода переменится. Но не успел он раскрыть рта, чтоб высказать это предположение, как барин уже набросился на него, трясясь от гнева, совершенно, по-видимому, беспричинного.
– Не рассуждать! Убью!
Оставшись один, Тычина поколотил собаку, прилёгшую было у его ног. Чтоб успокоить себя, он вынул из бокового кармана письмо Катри и перечитал его. Он долго насвистывал, барабаня по окну, по которому с другой стороны хлестал холодный ливень. По мере того, как наступали сумерки – бледные сумерки дождливого вечера, почти не дающие теней – непонятная тоска начинала грызть его…
Вошёл кучер, на этот раз без зова, и с торжеством сказал:
– Нельзя ехать.
– Как нельзя? – закричал Тычина.
– Да так, что нельзя. Греблю размывает. Вот что! Верхом ещё так сяк – проедете, Бог даст, а на колёсах, парою?!.
Он отчаянно махнул рукой.
– Да и погода, – заключил он, – добрый хозяин собаки не выгонит…
Тут он кстати увернулся от Тычины, который, стиснув зубы, бросился к нему с кулаком, и уже из-за дверей крикнул:
– Ваша воля, а ехать не можно… Никто теперь не поедет… И Катерина Ефимовна не поедут со станции…
После чего надолго исчез.
Тычина отправился на станцию верхом, велев кучеру приехать утром. В самом деле, Катре будет безопаснее провести ночь на станции, в дамской комнате, и Тычина надеялся, что найдётся там местечко и для него.
Он явился на станцию часа за два до поезда, измученный и промокший до костей. Чернела ночь, ливень всё не умолкал.
Тычина сел в общем зале. Полупритушенная лампа чадила, на стенах белели объявления. Он глядел на них и думал о том, как приедет Катря, и как он встретит её.
Он считал минуты. Надоело сидеть, он стал ходить. Дамская комната оказалась запертой. «Кто там?» – подумал он с тревогой. Из тёмного угла, где стоял диван, торчали чьи-то ноги – одна в сапоге, другая – в носке. «А это кто?» И так как в ответ слышались только шум дождя за стеной и, по временам, храпение незнакомца, то и эта неподдающаяся дверь, и эти ноги стали раздражать Тычину. В особенности, ненавистны были
Он вышел на платформу, в которой уныло отражались огни фонарей. Дождь гремел. Тычина захлопнул дверь и вернулся в зал. «Надо ж было выбрать время!» – злобно шептал он, ругая Катрю.
Часы пробили двенадцать. Через десять минут должен прийти поезд. Но на станции ни малейшего движения. «Разбудить кого, что ли?»
Лишь в половине первого мало-помалу проснулась станция. Стало светлее, кассу открыли, помощник, в цветной шапке с галунами, торопливо прошёл по залу.
Публики почти не было. Из дамской вышли два дюжих великорусских мужика, в розовых сорочках и кафтанах нараспашку, босые, и, справившись, какой будет поезд, зевнули, почесались и снова ушли в дамскую.
– Я их потом уберу, – сказал помощник вспылившему Тычине, – не беспокойтесь.
За стойкой, буфетчик с заспанной физиономией раскладывал свой товар. Звонок резко бил. Господин с ногами вскочил и хриплым голосом потребовал рюмку водки. Через некоторое время, ему показалось, что у него пропал сапог.
– Грабят! – закричал он неистово.
– Вы что здесь буйствуете?
– Грабят!
– Господин?!
– Граб…
Жандарм взял его за плечо.
– Вот ваш сапог…
«Господин», увидев жандарма, забился в угол. Помолчав, он с укоризной начал, криво натягивая сапог:
– Украйна! Украйна!
И обратившись к Тычине, воскликнул сонно:
– Милосстивый госсударь!..
Тычина вздрогнул. Он узнал петербургского франта. Этот пьяный окрик странно прозвучал для его слуха: ему вспомнилась строчка, зачёркнутая в начале письма Катри… Иногда снится, что слышишь какое-нибудь пустое слово, которое внезапно покажется полным грозного смысла… То же самое случилось теперь с Тычиной наяву.
Он побледнел и подошёл к петербургскому франту; но тот уже спал, и из угла по-прежнему торчали только его ноги. Тычина круто повернулся на каблуках и стал шагать с мрачной сосредоточенностью.
Час.
– Чёрт! Послушайте, однако, что же поезд?
Помощник разводит руками.
– Давно уже вышел… скоро из Блискавок придёт… Видите, какая погода!
И хотя до сих пор поезда ходили неаккуратно во всякую погоду, тем не менее, прислушиваясь к рёву ливня, помощник делает озабоченное лицо.
– Терпение! – произносит он и исчезает.
Буфетчик, зевая, крестит рот. Слышно, как он вполголоса говорит:
– Несчастье, чего доброго, случилось…
Тычина подходит к буфетчику.
– Несчастье?
Лицо у него бледное, измученное, глаза горят.
– Всё от Бога…
– Что, брат, зря болтаешь! – гремит жандарм, краснея как индюк. – «От Бога!» Дурак! Извините, ваше благородие! – вежливо говорит он Тычине и делает под козырёк. – Всё обстоит благополучно!
Появляется начальник станции – в толстом пальто и форменной шапке. Тычина – к нему.
– Несчастье?
– Звонок! – строго кричит начальник служителю. – Поезд подходит, – говорит он с неудовольствием. – Разве не слышите?