Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Парсаданова Валентина Сергеевна

Надо заметить, что в подписываемом К.Е. Ворошиловым как председателем Президиума Верховного Совета СССР в 1958 г. указе об амнистии оставшихся польских депортированных особо оговаривалось, что речь не идет о возврате им собственности или компенсации за нее. Ни советское, ни российское законодательство до сих пор этого не предусматривали.

Как административно высланные, «семьи» не обязаны были жить в спецпоселках под постоянным надзором НКВД, но возможности их передвижения были ограничены пределами выделенной для проживания области и волей местной администрации. Любая перемена места жительства и работы была возможна только с согласия областных управлений НКВД и с разрешения его местных органов. Местные власти нередко относились ко всей этой акции враждебно: она не сопровождалась письменными распоряжениями или приказами во исполнение директив ЦК ВКП(б) и СНК СССР ни ЦК компартии, ни СНК Казахстана. Заброшенные в необжитые или слабо обжитые холодные и голодные степи, часто без средств и необходимого имущества, переселенцы на новом, непривычном месте, в значительно более суровых условиях, к которым были совершенно не приспособлены, лишенные прежних источников существования, сами должны были обеспечить себя каким-либо жильем (хотя бы в загонах для скота или землянках), пропитанием и работой. Не только

воспоминания тех из них, кто сумел выжить, но и документы НКВД рисуют весьма скорбную, нередко просто драматичную картину обустройства и жизни выселенных «семей», лишенных кормильцев и возможностей трудоустройства. В Павлоградской области, например, работой были обеспечены только 45% трудоспособных женщин, а в ряде мест было значительно хуже и добыть нормальное пропитание было практически невозможно. Не было эффективной медицинской помощи. Воспоминания жертв депортации полны трагических страниц, посвященных отчаянной борьбе за существование, за спасение детей от голода и ранней смертности, обеспечение им надежного укрытия.

От судьбы депортированных мало отличалась судьба беженцев, той их части из полумиллиона, уходившего на восток от гитлеровцев, которая оседала на торфоразработках и строительстве, а затем подпала под решение, запрещавшее в течение пяти лет проживать в 100-километровой погранзоне. Те же 58 тысяч, которые предпочли заявить о возвращении домой, были приравнены к осадникам и тем же принудительным методом отправлены на спецпоселение. Этот процесс, растянувшийся с конца июня до второй половины июля, на деле захватил 70 с лишним тыс. чел. По суммарным сводкам НКВД численность осадников и беженцев составляла 215.052 чел., «семей» и беженцев — 176 тыс. чел. Они размещались в 14 республиках, 20 краях и областях СССР — в 586 спецпоселках. По их национальному составу имеются следующие дифференцированные данные: среди осадников было 109.233 поляка, 11,7 тыс. украинцев, 10,8 тыс. белорусов, 1,8 тыс. прочих; из 78 тыс. беженцев было 64,5 тыс. евреев, 8,3 тыс. поляков, 1,7 тыс. украинцев, около 1,8 тыс. прочих^{88}. Более половины беженцев были переданы в ведение Наркомлеса — на лесоповал, лесосплав и т.п. в северные районы страны, остальные — на строительные объекты, на предприятия черной и цветной металлургии, на самые примитивные и тяжелые работы, к которым мало кто был приспособлен: по данным НКВД к трудовой интеллигенции из них относились 3.261 чел., был один академик, профессоров и научных работников — 17, инженеров — 310, врачей — 401, зубных врачей и техников — 162, агрономов — 122, преподавателей — 589, архитекторов — 12, экономистов — 28, адвокатов — 188 и т.д.^{89}

Их косили непосильный труд, эпидемии и голод, условия жизни в летних временных строениях, отсутствие зимней одежды и обуви, запасов хлеба, соли и мыла — все это констатировали проверяющие из НКВД, продавшие людей за немалые деньги Наркомлесу, Наркомату цветных металлов и другим ведомствам. Далеко не везде их обеспечивали работой, орудиями труда: в Горьковской области лишь на 48%, в Иркутской — на 47% и т.п. В спецпоселке Колос топор приходился на пять человек, в Подосиновском районе вместо 120 необходимых пил было только десять и ни одного заточника. В таких условиях заработать на пропитание было невозможно^{90}.

Опубликованные многочисленные воспоминания жертв этого экзодуса раскрывают акт за актом жестокие драмы многих тысяч семей, беспомощных и обреченных, не ждущих ни от кого помощи, лишенных возможности прибегнуть к законным средствам защиты своих интересов и собственной жизни, жизни своих детей, поскольку по отношению к ним грубо попирались основные права человека и гражданина даже в таком виде, как они были записаны в Конституции СССР^{91}. Карательные мероприятия в рамках «экспорта революции» в инкорпорированные земли выливались в нарушение основного права человека — права на жизнь, в умышленное создание несовместимых с жизнью условий, то есть экоцид, представляя собой преступления против человечности. В них просматриваются и черты геноцида, сознательного и целенаправленного истребления тоталитарным режимом одного из народов — польского народа, польского национального меньшинства, доля представителей которого среди репрессированных была куда более значительной, чем их доля в общей численности населения присоединенных областей. Сталинское руководство, в отличие от нацистского, не декларировало расовых теорий, но масштабы проводимых репрессий, условия депортации, транспортировки, содержания и эксплуатации сосланных, их принуждение всей мощью режима и силой обмана к подчинению и лишению законных жизненных шансов, сознательное уничтожение целых социальных слоев и национальных групп являлись одним из преступлений сталинского тоталитаризма, которое не случайно столь тщательно и последовательно скрывалось. Судьбы различных категорий населения зависели от прихоти вождя. Сталинская внешняя политика была многовекторной и не лишенной определенных противоречий. В начале 40-х годов во внутренней военной доктрине происходили изменения. Так, 26 февраля 1940 г. была издана директива по военно-морскому флоту, в которой противниками в будущей войне были названы Германия, Италия, Венгрия и Финляндия^{92}. Правительству Сикорского было сообщено, что в СССР существует намерение сформировать польский легион (дивизию). Антигерманская направленность такой задумки была очевидна, а настроения офицерского корпуса, сосредоточенного в спецлагерях, ей вполне соответствовали. Другое дело, в какой степени после сентября 1939 г. и полугодичного содержания в концентрационных лагерях можно было рассчитывать на их лояльность. Сталин начал искать решение этой головоломки.

Точной даты передачи в Лондон соответствующей информации не сообщают ни министр иностранных дел Польши, ни посол в Лондоне Э. Рачиньский, который записал в дневнике, что одновременно через посредника — представителя ТАСС в Лондоне, сына ближайшего сотрудника М.М. Литвинова Э. Ротштейна было передано весьма близкому к Сикорскому журналисту С. Литауэру, что СССР — за восстановление независимой Польши в этнографических границах на востоке и Сикорский является тем лицом, с которым советское руководство готово начать принципиальные переговоры^{93}. Это могло быть как благожелательным жестом оппозиционной группы Литвинова, так и проявлением двойной игры Сталина, у которого появились новые внешнеполитические варианты. Возможно было и сочетание того и другого.

В то время в сталинском

руководстве существовали разные представления о будущем пленных. Если верить свидетельству С. Берии (Гегечкори), его отец Л. Берия якобы не был сторонником расстрела узников спецлагерей, не без основания (информацией он располагал в большом количестве) видя в польских офицерах антигитлеровский потенциал: «Так или иначе мы войдем в Польшу и очевидно, что польская армия в будущей войне должна оказаться на нашей стороне». С. Берия помнил, что в этом отношении противником его отца выступил идеолог массовых репрессий А.А. Жданов, заявивший к тому же, что готов взять на себя руководство НКВД. В московском издании книги «Мой отец — Лаврентий Берия» достаточно ответственный автор, в годы войны связанный с разведкой, а затем виднейший ученый в области космической техники, утверждает, что «первый серьезный конфликт между отцом, с одной стороны, Сталиным и Политбюро, с другой стороны, произошел уже в сороковом, когда решалась судьба тысяч польских офицеров, расстрелянных впоследствии в Катыни». В этом издании, в отличии от санкт-петербургского, утверждается, что оппонентом Берии в этом деле был Молотов. С. Берия склонен преувеличивать меру и значение разногласий по этому вопросу, утверждая, что в тот момент его отец едва не лишился за строптивость своей должности, но якобы даже это не заставило отца подписать смертный приговор полякам. Его спекулятивные попытки в чем-то оправдать Лаврентия Павловича базируются всего лишь на том, что фамилия Берии была вычеркнута из списка исполнителей зловещего приговора — но в документе-представлении, подписанном им самим! Л. Берия сам запустил в действие механизм исполнения преступного приговора.

Б.В. Соколов готов принять соображение Берии об использовании польских офицеров в грядущей войне против фашистской Германии, но дальнейшие его рассуждения о перипетиях вокруг постановления ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. уже неубедительны. Так, принимая точку зрения сына Берии об отказе отца от участия в репрессировании поляков, он высказывает предположение, что представление (за подписью главы НКВД) было составлено не им и задним числом, уже после заседания Политбюро. Далее сомневается: не мог же Берия предложить себя в состав «тройки», чтобы потом самого себя и вычеркнуть из нее (разве что он ставил свою подпись с условием, что его имя тут же будет вычеркнуто из числа тех, от лица которых будут осуществляться смертные приговоры)^{94}. Все нагромождение аргументов имеет коренную ложную посылку: фамилия Берии заменена рукой Сталина! Оно рушится как карточный домик. Все хитроумные попытки оправдать Л. Берию совершенно бесполезны. Видимо, Л. Берия капитулировал под давлением и занялся на рубеже февраля—марта 1940 г. окончательными контрольными проверками состава спецлагерей и данных об их родственниках, а также подготовкой для сталинской верхушки проекта постановления с констатирующей и постановляющей частью. Далее этот процесс развивался в русле решения вопросов высшей степени секретности и в соответствии с устоявшейся процедурой, когда вначале узким руководством давалась санкция на порядок рассмотрения и меру наказания, а затем только вопросы соответствующе оформлялись. Все держал в своих руках и всем дирижировал Сталин. Он первым получил и завизировал с резолюцией «за» подготовленный Берией проект с оставленным для проставления точной даты принятия решения местом: «[...] марта 1940 г.» Санкцию на содержавшийся в нем приговор к высшей мере наказания 25.700 узников трех спецлагерей, а также тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины — «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения»^{95}, то есть фактически без суда и следствия, в неправовом порядке, — письменно поддержали Ворошилов, Молотов, Микоян, а также по телефонному опросу — Калинин и Каганович. Жданов к этой акции привлечен не был.

Обычно при массовых осуждениях НКВД СССР посылал в ЦК ВКП(б) детальные списки, по которым немедленно приводились в исполнение решение особых «троек». Эта практика, свидетельствующая о причастности Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) к массовым репрессиям и осужденная пленумом ЦК КПСС от 22—29 июня 1957 г., должна была быть применена 5 марта 1940 г. по отношению к почти 26 тыс. польских пленных и узников тюрем, с той спецификой, что списки осуждаемых не предъявлялись, а сама процедура репрессий становилась внутриведомственным делом НКВД рабочего уровня. Поручение получал не Берия, а его непосредственные подчиненные. Только и всего.

По устоявшейся процедуре постанавляющая часть решения была обозначена и выделена абзацем, превратившись в оформлявшийся в выписках текст с номером протокола и вопроса, с подписью секретаря ЦК. Для организации исполнения узкая группа ответственных сотрудников НКВД получила и в обязательном порядке сдала такие выписки. Установлено, что их было не менее 41-й, поскольку известна выписка именно под таким номером. Однако все, что творилось вокруг этого решения, было глубоко засекречено и долгое время составляло строжайшую государственную тайну. Через два дня после решения Политбюро замнаркома внутренних дел Б.З. Кобулов провел совещание высшего руководства центрального аппарата НКВД СССР. Его участников, по свидетельству П.К. Сопруненко, ознакомили с решением Политбюро. 14 марта у Кобулова были руководители областных управлений НКВД (УНКВД), их заместители и некоторые другие лица, которым непосредственно надлежало осуществить «разгрузку» лагерей. Кобулов без обиняков сообщил о директиве высшего руководства страны расстрелять несколько тысяч поляков, захваченных в ходе «освободительного похода». В качестве докладчика выступал Сопруненко.

Срочно стала отлаживаться «техника» реализации решения. Руководители УНКВД отбывали на места и вновь возвращались в Москву. «Конвейер» был запущен: 25 марта из Харькова пришло сообщение, что «все готово»: до начала расстрелов приступили к рытью могил, к лагерям подали тюремные вагоны, к местам расстрелов прибыли команды «комендантов» — палачей, расстрельщиков. В очередной раз были проверены списки, составлены списки-заключения, списки-предписания на отправку, завизированные в Москве.

В системе НКВД были приняты все меры, чтобы никакие сведения о происходящем в спецлагерях Козельска, Старобельска и Осташкова не просочились за лагерные стены. Усилили охрану, запретили увольнять сотрудников, регламентировали их доступ на территорию лагерей. Пленным было запрещено покидать пределы лагеря, их нельзя было даже вывозить на допросы. 16 марта была запрещена переписка с родными, а их письма не передавались адресатам. Всякая связь с миром была оборвана. Запрашиваемые в Москву сведения о пленных нельзя было размножить, запрещалось вносить на типографски отпечатанные схемы и бланки. Заказанные в Старобельске формуляры было приказано немедленно уничтожить.