Кавалер Ордена Золотого Руна
Шрифт:
— Да, мистер Бендер! Да! — личико Спивака сморщилось, руки крошили стебельки цветов. — Я всю жизнь был неудачником. Всю жизнь! Знаете, чего я боялся в детстве? Что я умру на пороге счастья, как раз за день до того, когда будут раздавать конфеты. В седьмом году мы уехали в Америку. От погромов, от нищеты, от унижений. Мы ехали не на пустое место. За два года до этого в Лос-Анджелесе поселилась наша красавица тетя Файна. Моя мама была много старше тети Файны, любила ее, баловала, приберегала лучший кусочек, и они с детства были дружны. Муж Файны, он граф, кое-что имел, к тому же в их семье изучали английский, поэтому он быстро стал на ноги…
—
— Нет-нет, мистер Бендер! — Спивак подался вперед. — Он действительно русский граф, Средиземский Андриан Спиридонович. Он влюбился в нашу красавицу Файну, и ему пришлось расплеваться с семьей. Навсегда! Никаких связей до семнадцатого года, а потом он пытался найти хоть кого-то, но безуспешно.
— Графы Средиземские…Что-то не припомню таких.
— Что вы, мистер Бендер! Это очень известная фамилия. Они служили по министерству иностранных дел в пяти поколениях. Их прадед был даже награжден испанским орденом Золотого Руна…
Тусклый свет засиженной мухами люстры вдруг ослепил Остапа. Пальмы вместе с кадками взлетели под потолок и посыпались на него, музыканты сбежали со сцены и трубили в самые уши. "Что они все, одурели?!" — думал Бендер, ватными руками отмахиваясь от пальм и музыкантов, как от назойливых мух. Орден, купленный четыре года назад у диковинного старика, орден, единственное сокровище, оставшееся у него после приключения на румынской границе, — этот орден сейчас жег его могучую грудь, палил дорогую батистовую рубашку, плавил зажим галстука. Издалека звучал голос американца: "Это очень редкий орден: Андриан Спиридонович рассказывал, что их всего 8 или 9 в мире. Сам орден остался в Москве, у старшего брата, но и на фотографиях он великолепен. Так что вы не думайте, мистер Бендер, — это действительно важная семья… Ну, мы худо-бедно устроились. А потом… Восемь лет назад тетя Файна умерла, мир праху ее. Наследника Андриану Спиридоновичу она не оставила. Он женился вторично, на стопроцентной американке. Нас он за родню уже не держал. Но детей все равно не было, даже от горничной. Видимо, как говорил мой папа, мир праху его, "не в коня был корм". А потом наступила депрессия и я, как-то случайно, потерял работу. Последние годы мы жили в Нью-Йорке. А потом ушла мама, мир праху ее…"
Пальмы и музыканты вернулись на свои места. Остап глубоко вздохнул и осторожно тронул раскисшего Спивака:
— Значит, он разыскивает родственников в России? А зачем?
— Ну как же, мистер Бендер! Ведь у него нет наследника, а он очень любил своего племянника, сына старшего брата! Правда, последний раз он видел его еще пятилетним карапузом и не знает, что с ним теперь. Каждый год он посылал ему две-три почтовые карточки, какие-то подарки, но…
— Как его звали? — Бендер правой рукой сжал запястье Спивака, левой пытаясь утихомирить взбесившийся орден.
— Кого?
— Мальчишку!
— Н-не помню… Зачем это вам, мистер Бендер?
Остап откинулся на спинку стула и, глядя прямо в глаза Арчибальду, сказал:
— Да, симпатичный орденок. И царапина его ничуть не портит…
— О, конечно! Андриан Спиридонович рассказывал, что это от удара сабли… Но… Откуда вы знаете?!
— Не спешите, Арчибальд, — Остап потрепал Спивака по плечу. — Актеры не любят, когда их убивают в первом акте трехактной пьесы. Кстати, как вас найти в Нью-Йорке?!
Спивак протянул злополучный номер "Известий", который швырнул ему в лицо
— Это адрес моей сестры. Последние три года я жил у нее…
Лучшее из изобретенных человечеством снотворных — стук вагонных колес — было бессильно. Остап считал проплывавшие огни станций и повторял беспокоившую попутчиков фразу: "Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Командовать парадом буду я!"
Великий комбинатор ехал в Москву.
Глава 2.
Мене, текел, фарес…
Старый граф умирал.
Он лежал на узкой грязной кушетке и, вытянув птичью голову, с отвращением смотрел в окно. За окном дрожала на ветру маленькая голая веточка, похожая на брошь. А на заборе противоположного дома бывший граф Средиземский различал намалеванный по трафарету утильсырьевский лозунг: "Отправляясь в гости, собирайте кости". Лозунг этот давно уже был противен Средиземскому, а сейчас даже таил в себе какой-то обидный намек. Бывший граф отвернулся от окна и сердито уставился в потрескавшийся потолок.
До чего ж комната Средиземского не была графской! Не висели здесь портреты екатерининских силачей в муаровых камзолах. Не было и обычных круглых татарских щитов. И мебель была тонконогая, не родовитая. И паркет не был натерт, и ничто в нем не отражалось.
Перед смертью графу следовало бы подумать о своих предках, среди которых были знаменитые воины, государственные умы и даже посланник при дворе испанском; о сыне, проклятом графом за измену семье и сословию; о младшем брате, сбежавшем в Америку с жидовкой. Следовало также подумать и о боге, потому что граф был человеком верующим и исправно посещал церковь. Но вместо всего этого мысли графа были обращены к вздорным житейским мелочам.
— Я умираю в антисанитарных условиях, — бормотал он сварливо. — До сих пор не могли потолка побелить.
И, как нарочно, снова вспомнилось обиднейшее происшествие. Когда граф еще не был бывшим и когда все бывшее было настоящим, в 1910 году, он купил себе за шестьсот франков место на кладбище в Ницце. Именно там, под электрической зеленью хотел найти вечный покой граф Средиземский. Еще недавно он послал в Ниццу колкое письмо, в котором отказывался от места на кладбище и требовал деньги обратно. Но кладбищенское управление в вежливой форме отказало. В письме указывалось, что деньги, внесенные за могилу, возвращению не подлежат, но что если тело месье Средиземского при документах, подтверждающих право месье на могильный участок, прибудет в Ниццу, то оно будет действительно погребено на ниццском кладбище. Причем расходы по преданию тела земле, конечно, целиком ложатся на месье.
Доходы графа от продажи папирос с лотка были очень невелики, и он сильно надеялся на деньги из Ниццы. Переписка с кладбищенскими властями причинила графу много волнений и разрушительно подействовала на его организм. После гадкого письма, в котором так спокойно трактовались вопросы перевозки графского праха, он совсем ослабел и почти не вставал со своей кушетки. Справедливо не доверяя утешениям районного врача, он готовился к расчету с жизнью. Однако умирать ему не хотелось, как не хотелось мальчику отрываться от игры в мяч для того, чтобы идти делать уроки. У графа на мази было большое склочное дело против трех вузовцев Катаваськина, Невинского и Филосопуло, квартировавших этажом выше.