Кавалер Ордена Золотого Руна
Шрифт:
Вражда его к молодым людям возникла обычным путем. В домовой стенгазете появилась раскрашенная карикатура, изображавшая графа в отвратительном виде — с высокими ушами и коротеньким туловищем. Под рисунком была стихотворная подпись:
В нашем доме номер семь
Комната найдется всем.
Здесь найдешь в один момент
Классово чуждый элемент.
Что вы скажете, узнав,
Что Средиземский — бывший
Под стихами была подпись: "Трое".
Средиземский испугался. Он засел за опровержение, решив в свою очередь написать его стихами. Но он не мог достигнуть той высоты стихотворной техники, которую обнаружили его враги. К тому же к Катаваськину, Невинскому и Филосопуло пришли гости. Там щипали гитару, затягивали песни и боролись, тяжко топая. Иногда сверху долетали возгласы: "…Энгельс его ругает, но вот Плеханов…" Средиземскому удалась только первая строка: "То, что граф, я не скрывал…" Опровергать в прозе было нечего. Выпад остался без ответа. Дело как-то замялось само по себе. Но обиды Средиземский забыть не мог. Засыпая, он видел, как на темной стене на манер валтасаровских "мене, текел, фарес" зажигаются три фосфорических слова: КАТАВАСЬКИН, НЕВИНСКИЙ, ФИЛОСОПУЛО
Наступил вечер. Кушеточные пружины скрипели. Беспокойно умирал граф. Уже неделю тому назад у него был разработан подробный план мести молодым людям. Это был целый арсенал обычных домовых гадостей: жалоба в домоуправление на Катаваськина, Невинского и Филосопуло с указанием на то, что они разрушают жилище, анонимное письмо в канцелярию вуза за подписью "Друг просвещения", где три студента обвинялись в чубаровщине и содомском грехе, тайное донесение в милицию о том, что в комнате вузовцев ночуют непрописанные подозрительные граждане. Граф был в курсе современных событий. Поэтому в план его было включено еще одно подметное письмо — в университетскую ячейку с туманным намеком на то, что партиец Филосопуло вечно практикует у себя в комнате правый уклон под прикрытием "левой фразы".
И все это еще не было приведено в исполнение. Помешала костлявая. Закрывая глаза, граф чувствовал ее присутствие в комнате. Она стояла за пыльным славянским шкафом. В ее руках мистически сверкала коса. Могла получиться скверная штука: граф мог умереть неотмщенным.
А между тем оскорбление надо было смыть. Предки Средиземского всевозможные оскорбления смывали обычно кровью. Но залить страну потоками молодой горячей крови Катаваськина, Невинского и Филосопуло граф не мог. Изменились экономические предпосылки. Пустить же в ход сложную систему доносов было уже некогда, потому что графу оставалось жить, как видно, только несколько часов.
Надо было придумать взамен какую-нибудь сильнодействующую быструю месть.
Поиски диковинного старичка растянулись на два месяца. Но даже сейчас, поднимаясь в комнату графа, Бендер не знал, что скажет через минуту.
Мгновенно оценив безнадежное положение старика, Остап грохнулся на колени:
— Ваше сиятельство! Наконец-то… — что "наконец-то", он еще не придумал.
В глазах старика появилось удивление, недоверие и еще что-то, довольно неприятное.
" Узнал, старый козел", — подумал Остап и продолжил без паузы:
—
Старик приподнялся на кушетке и посмотрел на Остапа с явным подозрением, словно хотел сказать "и не стыдно?" "Не верит, сволочь", — решил великий комбинатор и пошел ва-банк.
— Я не могу расстаться с этим орденом. Он часть меня. Он… моя путеводная звезда. И в то же время я знаю, я чувствую: он должен принадлежать семье Средиземских. Значит, остается один выход. Мне говорили, что у вас был сын и что он умер. Расскажите мне о нем и… усыновите меня, Ваше сиятельство! — прохрипел Остап.
— Покажите, — прошептал граф.
Бендер расстегнул рубашку. Старик долго любовался матовым блеском Золотого Руна и наконец произнес:
— Должен признать, орден как-будто делали для вас… Ну-с, юноша, в этой стране в наше трезвое материалистическое время здравомыслящий человек графом стать не захочет… — он делал долгие паузы. — Значит, вы либо идиот, либо — себе на уме… Но вы не идиот, вы — прохиндей… Мой сын жив. Скажу больше: он в Москве, состоит в кооперативе "Жилец и бетон" и должен получить квартиру в доме на Шаймоновской улице, который сейчас достраивается. Вы мне нравитесь, а сын… сына я проклял… за предательство фамилии, но… — голос графа дрогнул. — Это все. Я дал вам равные шансы. Уходите.
Едва за Бендером закрылась дверь, Средиземский вновь вспомнил о нанесенном ему оскорблении. И тут его осенило.
Когда студент Филосопуло проходил дворик дома, озаренный жирной греческой луной, его окликнули. Он обернулся. Из приоткрытого окна графской комнаты манила его трясущаяся рука.
— Меня? — спросил студент удивленно.
Рука все манила, послышался резкий павлиний голос Средиземского:
— Войдите ко мне. Умоляю вас. Это необходимо.
Филосопуло приподнял плечи. Через минуту он уже сидел на кушетке в ногах у графа. Маленькая лампочка распространяла в комнате тусклый бронзовый свет.
— Товарищ Филосопуло, — сказал граф, — я стою на пороге смерти. Дни мои сочтены.
— Ну, кто их считал! — воскликнул добрый Филосопуло. — Вы еще поживете не один отрезок времени.
— Не утешайте меня. Своей смертью я искуплю все то зло, которое причинил вам когда-то.
— Мне?
— Да, сын мой! — простонал Средиземский голосом служителя культа. — Вам. Я великий грешник. Двадцать лет я страдал, не находя в себе силы открыть тайну вашего рождения. Но теперь, умирая, я хочу рассказать вам все. Вы не Филосопуло.
— Почему я не Филосопуло? — сказал студент. — Я Филосопуло.
— Нет. Вы никак не Филосопуло. Вы — Средиземский, граф Средиземский. Вы мой сын. Можете мне, конечно, не верить, но это чистейшая правда. Перед смертью люди не лгут. Вы мой сын, а я ваш несчастный отец. Приблизьтесь ко мне. Я обниму вас.
Но ответного прилива нежности не последовало. Филосопуло вскочил, и с колен его шлепнулся на пол толстый том Плеханова.
— Что за ерунда? — крикнул он. — Я Филосопуло! Мои родители тридцать лет живут в Тирасполе. Только на прошлой неделе я получил письмо от моего отца Филосопуло.