Кавалеры
Шрифт:
Переписав фамилию и год рождения каждого из гостей на отдельную бумажку, старый барин потихоньку удалился. Никто даже не заметил его ухода, и все тут же забыли непонятную процедуру. Да в этом не было ничего удивительного: разнообразные темы резвились над столом, как разноцветные бабочки над лугами. Тосты сменялись спорами, взаимной пикировкой. И все это с игривой легкостью, с великосветской небрежностью, всего лишь ради приятного времяпрепровождения. Ибо шарошский молодой человек не женится на девице из Шароша, а значит, и не может влюбиться в шарошанку; в крайнем случае, он учится в Шароше искусству ухаживания, равно как и шарошская барышня лишь упражняется
Через полчаса, а может быть, и больше, возвратился папаша Кёниггрэц с сияющим лицом. Ему предшествовал слуга в переднике с большой корзиной в руках.
– Ну, господа, - начал майор, окинув сияющим лукавством взглядом удивленные лица присутствующих, - сейчас мы проделаем одну веселую шутку, и каждый из нас попробует токай того года, в котором он родился!
– И он прищелкнул языком.
– Мы бедны, черт возьми, но живем не жалуемся!
С этими словами он начал вынимать из корзины маленькие бутылочки, наполненные тем расплавленным золотом, которое называют токайской эссенцией; перед каждым из гостей он ставил бутылку, на которой были написаны фамилия и год рождения гостя.
– Вот уж поистине великолепная мысль, - воскликнул я, придя в полное восхищение от этого необыкновенного земного благополучия и умиляясь остроумной идее.
– Беда лишь, - заметил старик, суетясь вокруг стола, - что по нисходящей линии я уже недолго смогу этак забавляться. Не пройдет и двух лет, как у меня появятся такие гости, которых я и вовсе не смогу угостить вином. Это уж, братцы, не моя вина, а филлоксеры! Что же до восходящей линии, то здесь дело обстоит благополучно!
– Он снова прищелкнул языком.
– Я был бы рад-радешенек принять и столетних гостей… Черт возьми, я бы омолодил их!.. Эх, друзья мои, вам бы раньше следовало родиться!..
Затем он занял свое место, наполнил бокал вином урожая 1825 года (он действительно в этом году появился на свет в Эперьеше) и в наступившей глубокой тишине торжественно провозгласил:
– Этот бокал я осушаю за здоровье моей милой приемной дочери Каталины Байноци, которую я люблю, как родную. Желаю, чтобы, вступив в законный брак, она обрела счастье. И я уверен, что она будет счастлива, так как первое условие уже соблюдено: вас, милые дети мои, связывают сладкие узы любви. Однако этого еще недостаточно. Молодость длится недолго, примером тому - я и ваша мать.
– Штефи, не безобразничай!
– прервала его госпожа Лажани.
– Мужчина умирает только раз, - продолжал папаша Кёниггрэц, нимало не смущаясь, - а женщина дважды: когда она состарится и когда отдаст богу душу. И честное слово, для нее страшна лишь первая смерть, а вторую она встречает легко. (В зале возникло оживление.) Потому-то я и говорю, что молодость необходимо дополнять…
– Как и усы за счет бороды, - задорно перебил его Эдён Кевицкий, намекая на хозяина.
Оратор и сам громко рассмеялся, отчего, как обычно, его стал душить астматический кашель, так что пришлось ждать, пока кончится припадок
– Так, так! Верно, братец. Как и усы за счет бороды,
Госпожа Лажани расчувствовалась и, заплакав, уронила голову на стол
– Нет, не хотел бы я быть матерью, - пробормотал старый Шипеки.
Да и сам папаша Кёниггрэц размяк и стал тереть глаза, однако спустя мгновение он снова заговорил:
– Но и это не все; я чувствую, что мои обязанности на сем не кончаются. Знавал я когда-то одного полковника, некоего графа Кожибровского. Был он обедневшим польским магнатом и имел обыкновение говорить, особенно в последние дни месяца: «Ежели бы я мог снова родиться на свет, Штефи, я бы прежде огляделся, имеется ли в комнате несгораемый шкаф, и, не обнаружив такового, - как бы это лучше передать его слова, - не родился бы вовсе». Н-да, кассовый ящик Вертхейма! Деньги, деньги! Без них невозможно вести войну. Это уже сказал Монтекуколи. Так это или нет, но все умное сказано солдатами. Ведь вот и я утверждаю, что без денег не может быть также и мира, по крайней мере - семейного мира. А поэтому то, что от меня зависит… словом, поскольку я могу…
Но тут майор не смог больше продолжать: слезы потоком заструились по его честному красному лицу. Левой рукой (в правой он держал бокал), дрожа от волнения, он вытащил из кармана своего мундира какой-то документ.
– Вот здесь обязательство, - срывающимся голосом пробормотал он, - На пятьдесят тысяч форинтов… дорогой сынок… - Он подошел к Эндре и протянул ему бумагу.
– Возьми и спрячь… а в ближайшее же время… в ближайшее время…
Все присутствующие встали, восторженными криками выражая свое одобрение. Многие подошли к старику и принялись пожимать ему руки. Сам Эндре склонился и поцеловал майору руку, а тот в свою очередь обхватил его голову и прижал к груди… Эндре хотел было возвратить старику обязательство, но тот воспротивился.
– Нет, нет!
– воскликнул он.
– Не доставляй мне огорчений… Мне было бы тяжело отпустить вас с пустыми руками… Нет, нет! Я знаю, что такое долг.
Это, уж конечно, было вполне достойным поводом осушить бокалы с благородным токайским. Восхищенные гости чокнулись и залпом выпили божественную влагу.
Все восхваляли майора: да, вот это человек! Пусть он происходит не от знатных предков, но в нем бьется сердце подлинного рыцаря.
– Будь Катица его родной дочерью, - толковали иные, - тогда понятно, а то ведь падчерица! Нет, все же это превосходно!
– Тем более - в наши времена, fin de siecle [17] .
– Да здравствует папаша Кёниггрэц! Виват! Да здравствует!
Меня и самого растрогал этот неожиданный инцидент, породивший во мне, однако, некоторое опасение, что наш Эндре Чапицкий, мой собрат по перу, еще, пожалуй, бросит свое поприще, на котором имя его начинает приобретать все больший вес. Приданое в пятьдесят тысяч форинтов увлечет его, по крайней мере на время, туда, куда и без того толкают его врожденные склонности: в мир остроносых штиблет и дворянских казино.
17
Конец века (фр.).