Кавказ. Выпуск XXVI. Сказания горских народов
Шрифт:
Свет померк в глазах Кара-Мурзы, и, задыхаясь от гнева, за кинжал он схватился, но сейчас же бессильно рука его опустилась: никогда он не убивал беззащитного врага и на женщину руки не поднимал.
От света свечи проснулась Коншох и затрепетала от страха, а молодой раб, обнимая ее, по-прежнему сладко спал.
Зашевелились бледные и дрожащие губы Коншох…
– Князь, я не виновата… Я не звала раба: он сам ко мне пришел, – пролепетала она.
Как безумный глянул на жену Кара-Мурза, кинулся было к ней, но опомнился и быстро вышел из сакли.
И до утра бродил он в тоске одинокий далеко от аула в степи.
До слуха Темирхана тревожные вести дошли:
И по сакле заходил старый князь, думая крепкую думу.
– Непонятное дело случилось! – говорил он сам с собой, разводя руками. – Если Коншох изменила мужу, то почему же он не казнил ее? Почему не привязал ее к хвосту коня-неука и не погнал его в степь [8] ? – спрашивал он и ответа не мог придумать на свои вопросы.
8
В старой Кабарде – обычная казнь над женами, нарушившими супружескую верность.
– Еду к дочери и сам все разузнаю, – решил он и в дорогу собрался.
Печальная, с заплаканными глазами встретила Коншох отца.
Заперся он в сакле с ней и долго вдвоем беседовали они.
Потом с нахмуренным лицом вышел он из сакли на двор, молодого раба-перса позвал.
Улыбаясь, показывая белые зубы, подошел к нему раб.
Посмотрел на него сурово князь, сказал стоявшим во дворе узденям:
– Лживая собака много беспокойства в доме причиняет, за что ее и убивают…
Выхватил он из-за пояса пистолет, выстрелил в перса и убил его.
– Перестал болтаться лживый язык, – проговорил он, кивнув головой на мертвое тело раба.
Старый воин Генардуко только плечами пожал и усмехнулся.
Понял князь его усмешку, молча пистолет свой снова зарядил и в голову Генардуко выстрелил.
И мертвым упал старый воин, а князь, усмехаясь, проговорил:
– Собаку, которая исподтишка кусает, тоже убивают!
Уздени сурово молчали.
Время бежало, время летело. Весна и лето прошли, наступила осень, а Кара-Мурза домой все еще не возвращался, и никто не знал, жив ли он, или уже давно умер. И по-прежнему печальна была Коншох, часто плакала она.
Но слезы женские вода: они обильно льются, зато и скоро высыхают, не оставляя следа.
Пришло время и Коншох перестала плакать, потом смех ее послышался, потом – песня.
И старый князь повеселел.
«Это – хорошо, что дочь свое горе забыла, – подумал он. – Одно плохо: мужа нет у нее».
Поговорил он с одним из узденей, и скоро пошли неизвестно откуда слухи о смерти Кара-Мурзы. В схватке с караногайцами погиб он, говорили эти слухи.
И громко заплакала Коншох, но как раз в это время въехал во двор гость – кумыкский князь. Она быстро вытерла слезы и румянец на щеки навела.
Гостя этого знала вся Кабарда.
Старый он был, с подстриженной седой бородой, болтлив, как сорока, и очень любил он крепкую бузу… Без всякого дела давно уже жил он в Кабарде, пользуясь гостеприимством князей и богатых узденей.
– Пустой человек, – говорил про него раньше Темирхан, а теперь обрадовался ему и радушно принял его.
Вечером сидел Темирхан с гостем в кунацкой, бузой его угощал и речь повел о том, как тяжело одинокому человеку жить на чужой стороне.
– Ты правду говоришь, князь, – согласился гость, – очень тяжело. Но, скажи, где жену я возьму, если у меня нечем калым [9] уплатить?
9
Калым –
– Об этом надо подумать, – ответил Темирхан и в тот же вечер беседовал с дочерью.
Неделя – другая прошла, и Коншох стала женой кумыкского князя: Темирхан сумел выдать дочь замуж.
На чужой стороне бродил из аула в аул Кара-Мурза не князем-джигитом, а бедным и бесприютным гекуоком.
На пирах у князей и узденей играл он на восьмиструнной балалайке и пел песни.
Грустны и тоскливы были его песни, и не доблесть предков они воспевали, а плакали о потерянной любви.
Тихо и печально звенели струны, и песня говорила о том, что любовь красива, как звезды на темном небе, радостна, как первый луч солнца, но только в мечте она не изменчива. И каждый, кто слушал эту песню, говорил про Кара-Мурзу:
– Вот молодой безумец, сердце которого больно любовью.
И был одинок Кара-Мурза: костер в лесу или в степи был для него очагом, а друзьями – звезды, с которыми он беседовал в своих песнях.
В горах Хулама [10] в доме таубия Коншау, на свадебном пиру, играл на балалайке и пел Кара-Мурза.
Ни сам хозяин, ни гости не узнали прежнего князя-джигита: бородой он длинной оброс, одежда на нем, как на нищем, была, – изорванная черкеска, изорванный и грязный бешмет, старая шапка, а на ногах – истоптанные и продырявленные чевяки.
10
Хулам – горско-татарскиій аул в Большой Кабарде.
Но был на пиру один человек, владетель соседнего аула Безенги, таубий Баксанук, который сразу узнал Кара-Мурзу, едва взглянул на него.
Страшный был человек Баксанук: высокий и крепкий, как старая чинара, и свирепый, как раненый медведь.
Плечи широкие были у него, на щеке краснел глубокий шрам, а черные глаза были угрюмы и злы. И когда он бывал в набеге, пощады никому не давал; убивал стариков и детей, а женщин брал в плен и самых красивых из них мучил и потом сбрасывал со скалы в пропасть.
Женщину он ненавидел и так о ней говорил:
– Собака вернее преданного раба, а лживый раб вернее любящей жены.
И потому он так говорил, что жена обманула его.
Она молода и красива была, жила с ним в башне [11] и в одну ночь спустилась по веревке из окна, бежала с гостем, кабардинским узденем.
Баксанук проснулся, жены около себя не нашел. На быстром коне в погоню он за ней поскакал. В ущелье настиг он беглецов и выстрелом из винтовки убил узденя, а жену привез в аул и при всем народе предал ее казни: к хвосту лошади за ноги ее привязал и медленно ездил по камням. И, когда от жены остались окровавленные куски мяса, он приказал похоронить их на возвышенном месте против окна башни, а на могиле ее поставить высокий камень. И каждое утро, перед тем, как совершить намаз (молитву у мусульман), он стрелял из винтовки в этот камень. И народ в ауле говорил втихомолку про своего господина:
11
Развалины этой башни существуют и до сих пор.