Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Потто Василий Александрович

XXII. ЗАТИШЬЕ НА КУБАНИ

(Эмануэль)

Оставим на время Дагестан с его новым учением, породившим нескончаемые внутренние распри, и перенесемся на отдаленные не менее Дагестана воинственные берега Кубани.

В то время как Терек, Сунжа, Малая Чечня, Качкалыкский хребет и ближайшие к нему дебри Ичкерии заселены были русскими авантюристами, перекочевавшими с берегов Дона и Волги, где политика Ивана Грозного мешала развернуться их удали, – Кубань до 1783 года оставалась для России terra incognita [171] . В этом году в первый раз засверкали на солнце штыки русских батальонов, предводимых Суворовым, и Кубань впервые опоясалась лентой русских редутов и укреплений. Грозовые тучи, наносившиеся из-за Кубани, теперь стали разбиваться об эту живую изгородь. С этих пор, в течение почти полувека, Кубань представляла спорный рубеж, переходить через который одинаково опасно было для обеих враждебных сторон. По правому берегу реки тянулись русские форты и казачьи станицы; за левым берегом, частью

на плоскости перед входом в ущелья рек, частью в самых ущельях и неприступных горных теснинах, находились аулы враждебного нам народа, известного под общим именем черкесов, или адыге.

171

Неизвестная земля (лат.).

Экономическому быту как тех, так и других не позавидовало бы обездоленное население самых бедных русских губерний. Ни о каком правильном хозяйстве не могло быть и речи. Казаки, на обязанности которых лежала охрана русской земли, отвлекались от него поголовными ополчениями. Горцы, ревниво оберегавшие свою независимость и право жить за счет своих соседей, только и думали о том, как бы разорвать сковавшую их цепь. Те и другие не выпускали ружья из рук; у тех и у других плуг был заброшен. Но казаки имели за собой мирное население земледельцев, как бы служившее для них продовольственным базисом. У горцев после того, как цветущие колонии великих итальянских республик отошли в область воспоминаний, не было ничего, кроме жалкой Анапы, с ее контрабандной торговлей свинцом и невольниками. Земледелие было для них только ничтожным подспорьем, а главные средства к жизни доставляла торговля рабами и красивыми женщинами, которых они через посредство анапских факторий сбывали за хорошие деньги в Константинополь и другие большие города Европейской Турции и Анатолии. Но чтобы добыть этот живой товар, нужно было жить грабежом и набегами на русские земли.

Естественно, что при таких условиях война должна была вестись с нашей стороны оборонительная, со стороны черкесов наступательная. Но время от времени, когда среди казаков являлись лихие вожди, противные стороны менялись ролями: казаки переходили в наступление, черкесы искали защиты в обороне. В результате получалась картина далеко не утешительная. Пылали аулы и станицы, подвергались грабежу и разорению даже далеко отстоявшие от передовых линий мирные хутора, угонялись табуны и стада, вытаптывались нивы, уводились в плен женщины и дети, безжалостно умерщвлялись немощные старцы. Огонь и меч не щадили ничего, и страна, щедро наделенная природой всеми ее дарами, представляла печальную картину опустошения и нищеты. Но картина эта казалась печальной для непосвященных и будет казаться такой, конечно, для историка. Но для тех, кто набрасывал ее огненными и кровавыми штрихами, она имела увлекательную прелесть. Из средства война очень скоро стала целью и, так сказать, воспитала людей для войны же. Сильные ощущения, которыми она сопровождалась, становились потребностью. Без тревог, в бездействии обе стороны скучали. Добыча, для которой предпринимались набеги, отходила на задний план, и стимулом отчаянных предприятий начинали служить удаль и наездничество. Под вечной войной закалялись силы, креп дух и создавались те мощные характеры, которые увлекали за собой в эту пучину других.

В таком положении застает дела на Кубани 1826 год. С этого времени, почти накануне турецкой и в самый разгар персидской войны, до 1828 года наступает вдруг период затишья, совершенно случайно совпавший с опалой, постигшей на Кубани начальника Черноморского войска маститого Власова. Но затишье это было какое-то странное, неискреннее – под ним скрывались элементы новых и еще более бурных столкновений. Это не было даже перемирием, это был перерыв, искусственно созданный бестактной политикой Де-Скасси, председательствовавшего в миссии торгово-политических сношений с горцами. Его политика, стремившаяся к дружественному сближению между собой всех горских племен путем развития у них торговли и цивилизации, торжествовала. Министерство иностранных дел, совсем незнакомое с пограничными кавказскими делами, усердно его поддерживало и указывало на наступившее затишье как на результат удаления из края генерала Власова. Никто не видел опасности, которая грозила успехам русского оружия в случае объединения закубанских горских народов. А эта опасность между тем была велика и близка.

Но затишье, как мы уже заметили выше, только случайно совпало с отозванием Власова. Причины его крылись в обстоятельствах, не имеющих ничего общего ни с боевой деятельностью этого генерала, ни с военными действиями предшествовавших лет. Внимание горцев было отвлечено в это время в другую сторону – опасностью, которую они совсем не предвидели. Это было серьезное недоразумение, возникшее между ними и Оттоманской Портой. Дело в том, что Турция, готовясь к войне с Россией за освобождение Греции, сообразила, каким богатым для нее контингентом послужат воинственные черкесы, если власть ее над ними будет не номинальная, как это было прежде, но действительная, абсолютная, какую признавали над собой все другие подвластные ей мусульманские народы. К утверждению этой власти она и начинает стремиться в эпоху великого греческого вопроса. Случай к тому не заставил себя ждать. В начале 1825 года один из влиятельнейших шапсугов Бесленей Аббат, с несколькими другими почетными лицами, явился в Константинополь просить у турок защиты против русских. Придерживаясь мудрого правила ковать железо, пока горячо, Порта с жадностью ухватилась за этот случай и не только приняла все черкесские племена под свой верховный протекторат, но и назначила пашой

в Анапу одного из кавказских уроженцев, бывшего трапезундского правителя, известного своими административными способностями, Хаджи-Хассан-Чечен-оглы, с такими полномочиями, каких до него никто не имел.

Полномочия эти касались, однако, только деталей; относительно же главной задачи, возложенной на него, он был снабжен инструкциями, в которых выразилось незнание турецким правительством народного духа закубанских племен. Так, например, от них требовали присяги на подданство султану или дани для содержания анапского гарнизона. Черкесы признавали султана как преемника калифа главой религии, но отказались принести ему присягу даже и в этом ограниченном смысле, а относительно покорности ему как светскому властителю не хотели и слышать. Этого они не смогли понять. Под светской властью они совершенно основательно разумели право вмешиваться в их внутренние дела. Что же касается дани – она в их глазах равносильна была потере независимости, отстоять которую они рассчитывали именно при помощи Турции. Теперь Турция сама посягала на эту независимость. Таким образом, между народом и правительством, присланным Портой, сразу началась глухая борьба, – и первые попытки оттоманского правительства утвердить свое владычество над закубанскими племенами встречены были отпором.

Как раз в это самое время, в июне 1826 года, командующим войсками на Кавказской линии назначен был генерал-лейтенант Эмануэль.

Личность этого нового деятеля малоизвестна в среде русского общества; но некогда имя Эмануэля занимало почетное место в рядах русской армии. Устные предания, столь любопытные, столь способные питать в молодом поколении доблесть и геройский дух отцов, исчезают все более и более. Теперь уже не остается свидетелей достопамятной эпохи Наполеоновских войн; они отошли в вечность, и с ними в вечность канули их деяния.

К числу людей, выдвинутых этой эпохой, по всей справедливости надо причислить и Эмануэля, биография которого не только не лишена интереса, но даже в некоторых отношениях поучительна. Признательность соотечественников должна пережить обычное забвение могилы и сохранить для потомства главные черты его жизни и службы.

Георгий Арсениевич Эмануэль был не чужд нашей славянской крови, так как его прапрадед, некто Дабо, вышел из Черногории и поселился в Банате. Затем, когда Банат присоединен был к Венгрии, один из потомков Дабо, Арсений, причислен был к венгерскому дворянству и, по имени своего отца Эмануила, принял фамилию Эмануэль.

2 апреля 1775 года у этого Арсения, в городе Вершице, родился сын Георгий. Ребенок обнаружил с раннего возраста призвание к военному ремеслу; все игры его были военные: он собирал своих сверстников, производил с ними эволюции и водил их в воображаемые битвы. Но скоро эти детские забавы нашли себе применение в суровой действительности.

В 1788 году турки внезапно вторглись в Банат, и жители Вершицы бежали, не успев захватить в поспешности одного орудия. Молодой Георгий, которому тогда было только тринадцать лет, не последовал общему примеру и остался в городе, вместе с товарищами своих детских игр. Они решились защищать свою родную Вершицу. И вот, как только турки замечены были с высокой городской колокольни, во всех церквах ударили набат и со стены грохнуло забытое жителями орудие. Турки, вообразив, что город занят гарнизоном, обошли его стороной, и, таким образом, Вершица оказалась обязанной своим спасением находчивости юного Эмануэля. Этот первый успех решил его судьбу: он поступил волонтером в сербский корпус Миалевича и участвовал с ним в войне против турок, а потом против французов на Рейне. Там, в сражении при Ландау, он был жестоко ранен штыком в живот и четырнадцать дней пролежал без движения и пищи. Смерть уже витала над его головой, но молодость – ему шел восемнадцатый год – одержала верх, и Эмануэль выздоровел. Явившись в отряд, он снова был ранен осколком гранаты в правую руку и затем, при защите Вейсенбургских линий, картечью в ногу. Покрытый почетными ранами, украшенный золотой медалью, высоко ценившейся в то время в Австрии, он возвратился в Вену и был зачислен императором в венгерскую гвардию с чином подпоручика. Это было особое отличие, так как банатские дворяне не пользовались тогда еще привилегией служить в рядах императорской гвардии. Эмануэль составил исключение: его тяжкие раны и заслуги, о которых свидетельствовала золотая медаль, давали ему право на видную служебную карьеру. Но Эмануэль был беден; служба в гвардии была ему не по средствам, и когда австрийское правительство отказало ему в денежной помощи, он вышел в отставку и решил искать счастье вне своей родины.

В марте 1797 года он прибыл в Москву, где тогда находился двор по случаю коронации императора Павла. Однажды, во время развода на Кремлевской площади, государь заметил видного и стройного молодого человека в венгерском мундире и послал узнать, кто он и зачем приехал в Москву. Эмануэль отвечал, что он был офицером венгерской гвардии, а теперь желает служить русскому императору. Ответ понравился Павлу, и государь послал Шувалова узнать, по какой причине Эмануэль оставил австрийскую службу. «Этого, – отвечал Эмануэль, – я не могу сообщить никому, кроме государя, если ему будет угодно меня выслушать». После развода Эмануэля провели прямо в кабинет государя, где он с откровенностью юноши рассказал историю своей жизни. Рассказ его тронул Павла, и Эмануэль в этот же день был принят поручиком лейб-гвардии в гусарский полк. С этого же дня начинается его быстрое служебное повышение. Через три года, на двадцать пятом году своей жизни, он уже был полковником и шефом Киевского драгунского полка. Подобные случаи в царствование императора Павла никого не удивляли; но справедливость требует сказать, что Эмануэль, выдвинутый судьбой, заплатил своему новому отечеству целым рядом боевых заслуг.