Казачьи сказки
Шрифт:
Вой и стон наполнили комнату.
– Полынь! Полынь! – закричали сто хриплых голосов.
Железные пальцы разжались, и Марьяна с визгом и воем откатилась к стене. Но не успел казак опомниться, а она уже разрасталась до страшных размеров, изо рта у нее высунулись два страшных клыка, и жуткая голова, словно отделившись от тела, понеслась казаку в самое лицо. Огромная зловонная пасть распахнулась над головой Емельяна. И вот бы сомкнулись зубы, если бы сухая старческая рука не поставила перед ним заслоном веточку полыни – емшана-травы все из той же ладанки, что хранилась у казака на груди.
Боже,
Лязгнула страшная голова зубами, раздался стон и вой, и Марьяна черной тенью метнулась к печи.
– Стой! – закричал казак. – Стой, ведьма! – и накрест, дважды ударил ее ременным хлыстом.
Черной чудовищной птицей взвилась Марьяна, но казак схватил ее за косу/ и хлестал, хлестал бичом накрест. С воем и визгом вышибла ведьма окно и вынеслась вместе с хорунжим прочь! Столбом взвилась она в черное небо и понесла Емельяна, едва не задевая звезды.
Но казак, изловчившись, обвил ее кнутом и закрутил его так, что едва не переломил ведьму пополам. Рухнула она на землю, совсем превратившись в нечто, мало напоминающее человека, но гадкое и смрадное. Перехватив кнут, бил это черное, скулящее существо казак тяжелым кнутовищем. Все тише и тише были его вопли, все меньше становилось оно, сжимаясь в темное мохнатое пятно. И вот уж занес казак кнутовище для последнего удара. Как запел петух…
Проснулся Емельян в той постели, куда уложила его заботливая старуха. Солнце уже стояло на полдне, и лучи пробивались сквозь затворенные ставни. Но не от их тепла проснулся казак. В дверях его покоев стоял писарь:
– Как спалось? – спросил он, глядя желтыми своими глазами, будто в самую душу Емельяна.
– Да лезла в очи всякая чепуха! – сказал не умеющий лукавить казак. – А так ничего. Постеля мягкая.
– Вставай! Марьяну убили.
Гроб стоял в горнице, а в нем в цветах и кружевах лежала прекрасная атаманова дочка.
Бахмутские казаки, что входили тихо и так же тихо выходили, сокрушенно крутили чубатыми головами: «Никогда такого не было. Что стало с этим светом! Не чисто дело!»
Писарь подошел ко гробу и сдернул покрывало с рук покойницы.
– Смотри! – сказал он Емельяну.
На девичьих нежных руках синими бороздами виднелись страшные кнутобойные рубцы.
– Знать бы, кто это сделал! – проскрипел писарь. – Не скоро бы он у меня смерти допросился… А что это у тебя на шее?
– Где? – спросил хорунжий.
– А вот, – и страшная рука писаря потянулась к его горлу. Холодом обдало Емельяна от этой руки. Отпрянув, он глянул в зеркало. Четыре страшные царапины виднелись на его мускулистой шее, словно кто-то сорвал с нее колючий ошейник.
– Золотым монистом в дороге набил, – будто кто-то ему подсказал, ответил хорунжий.
– Ну-ну! – медленно произнес писарь. – Снаряжайся. Перенесем мертвую в часовню, а ты станешь всю ночь у дверей караул нести, чтобы убийца ее над нею не надругался.
Емельян пошел одеваться. Вчерашняя старуха молча слила ему воду из рукомойника. А когда он надел справу, вдруг протянула пустую ладанку с оборванным гайтаном. И вздохнула:
– Трудно тебе будет. Выстоишь три ночи, не испугаешься – навек родной город от нечисти
– Да кто ты? – спросил казак странную старуху. Но та тихо ушла, приложив палец к губам.
Гроб с мертвой атаманской дочкой перенесли в старую часовню, наполовину ушедшую в землю, что стояла на краю кладбища.
– Почему ее не положили в войсковом соборе? – толковали меж собою казаки. Но писарь сказал, что это семейная часовня, где отпевали всю родню атамана.
Емельян обошел всю часовню вокруг – нигде в нее не было другого входа, никто не мог войти или выйти из часовни, кроме как з дверь. Привычно осмотрел хорунжий вход и решил, где стоять ему, чтобы не напали со спины или с боков.
Казаки разошлись, последним ушел, крепко заперев часовню, писарь. Емельян проверил пистолеты, сунул за сапог острый нож и, положив руку на саблю, стал у двери.
Вдруг недалеко от себя он увидел старуху, которая ему прислуживала.
– Хорошо ли ты приготовился? – спросила она.
– Как учили, – ответил Емельян.
– Каких же врагов ты отразить хочешь, если ведьму ты убил сам?
– Что же мне делать?
– Против твоих врагов не помогут ни пистоль, ни сабля, но только молитва и защита Бога.
– Не силен я в молитвах.
– Придет беда – найдутся и молитвы, – сказала старуха. – А знаешь ли, почему тебе удалось убить ведьму? Потому что ты заступился за слабую старуху и тем заслужил помощь Господа.
– Что же мне делать теперь?
– Читай „Отче наш" и ничего не бойся, ничему не верь, что ни увидишь. Все это сатанинское наваждение, и ничего тебе не сможет сделать ведьма.
– А разве она не мертва?
– Она умрет через три дня и три ночи, если ты выдержишь – произнесла старуха и повернулась чтобы уйти, но в последний момент остановилась и спросила- А не схватила ли ведьма какую нибудь твою вещь?
– Да нет. Все мое при мне.
– Тогда она не сможет открыть двери. Крести дверь веточкой полыни и не смотри ей в глаза.
Старуха исчезла. И казак долго слушал, как затихает засыпающий Бахмут. Вдруг его как стрелою пронзило.
– А монисто? Монисто, что я привез на своей груди! Емельян прильнул к щели в двери часовни. В этот момент на колокольне бахмутского собора пробило полночь. Сразу осветилась мертвенным синим светом вся внутренность часовни. Гроб сам раскрылся! В нем, вытянув руки перед собою, сиделa покойница. Она обвела страшными огромными глазами часовню и стала скрести шею, стягивая золотое монисто. Потом начала нюхать его. И вдруг, закатившись смехом, взлетела вместе с гробом под потолок и с криком «Чую! Чую!» ударила гробом, как тараном, уверь часовни так, что она затряслась. И тут началось! Изо всех :лей, из-под всех камней, полезла разная нечисть: одни, похожие громадных крыс, другие голые и липкие, как лягушки; и все это выло, скакало и приплясывало, протягивая жадные руки с когтями к Емельяну или проносясь в вершке от его головы. А в дверь часовни бился и бился гроб. Непрерывно читая молитву, казак вытащил саблю. Но сабля вдруг стала мягкой и повисла, будто плеть. И только рукоять, где под серебряной чеканкой хранилась стружка от гроба Святого Ильи из Киево-Печерской лавры, оставалась твердой.