Казак на чужбине

Сполох Сергей

В морском переходе немало казаков взяли на себя добровольно роль вестовых.

– Господин войсковой старшина! Ну что ж вы это будете делать? Нам это казакам и привычней и сподручней.

– Господин полковник! Я мигом сделаю все. Мы ж одностаничники с вами.

Сыграло роль незыблемое правило фронтовиков, которому они следовали еще с боевых полей Галиции: первая забота об офицере, а потом – о себе.

Как только кто-либо из соседей по палубе заводил разговор, то тут же к ним присоединялся Никифор

Зендиков, высокорослый, красивый казак с маленькими усиками.

– А я скажу так… Хозяйство было мое не малое? Немалое! Труда я в него вложил немало? Немало! А где и что теперь? От всего моего именья, как говорят, одни каменья… Нет молотилки, нет коней, нет быков, от живности в хлеву ничего не осталось. Знаю, что теперь во дворе только сестра да малый брат. Два едока и ни одной пары рабочих рук. Проживут ли они без меня, или как там будет одному Богу известно. Вот вернусь, тогда и отомщу за то, что семейство до разорения довели.

Игнат Плешаков спрашивает, сворачивая самокрутку:

– И когда ты думаешь вернуться?

– Вернусь, как только большевики сгинут…

– Да они что тебе – нечистая сила, что ли? Сами навряд ли они сгинут, – гнул свое Плешаков.

Зная о набожности Зендикова, его подначивает другой урядник из их группы, Борис Рягузов:

– Зендиков, а ты их молитвой, молитвой…

– Нет такой молитвы. Нет. Три года война гражданская шла, а на такой случай не придумали молитву. Да и не кадилом сейчас надо махать, а шашкой.

Его подзывает ближе к группе солидный и степенный вахмистр Яков Захарович Голоднов:

– Отмахались мы пока. Иди ложкой маши. Кашу вот принесли. Морской, называется, кулеш. Хочешь – выплюнь, хочешь – ешь.

– Это почему же?

– А он на морской воде!

– Да не может быть? – и разозлившийся Зендиков, опустил ложку в котел. Попробовал – и тут же сплюнул.

– Что действительно на морской воде?

– Да нет, это крупа порченая морской водой оказалась. А промыть крупу не в чем. Пить и то дают, сам знаешь, сколько.

От этого морского кулеша пить захотелось вдвойне.

Оказалось, что разговорами можно было заглушить голод, а жажду приглушить нельзя. Сохли глотки. Пропадала слюна, и вместо возгласов стало слышаться только сипение. Оттого и примолкли раздававшиеся время от времени команды взводных и сотенных командиров. Но оба офицера этой земляческой группы продолжали, несмотря ни на что, тихо беседовать. Исаев задает вопрос Недикову:

– А эта замечательная дама, с которой вы на пристани так прощались, кем вам приходится?

– Не женой, но очень близким человеком.

– И кто же степень близости, так сказать, определял?

– Да мы сами, в пакгаузе. Вы мне что, беседу религиозно-нравственного содержания решили преподать?

– Что вы голубчик, нет, конечно. Нет!

В это время не до нравственности. Но все же, что считаете возможным – расскажите.

Степан Недиков, поморщившись от резкого порыва ветра, пристально взглянул на войскового старшину, как бы оценивая в своем слушателе способность к состраданию и сохранению сердечных тайн, и начал свой рассказ:

– Мы с ней познакомились в Мариуполе. Зовут ее Ирина. Она из хорошей семьи. Отец промышленник, мать, насколько я знаю, врач, а эта самая знакомая, она гимназистка, только, разумеется, без аттестата. Кто б его в восемнадцатом году выдавал? Отца её забрали в заложники перед нашим приходом в Мариуполь. Мать отправилась его искать и тоже сгинула. Старший брат Ирины воевал у дроздовцев, и, он, скорее всего, на одном из этих кораблей.

Затем, долго помолчав, горестно закончил:

– Не уговорил я её уехать, не уговорил. Она ни в какую. Говорит и так семья разбилась как ваза из буфета, так если еще и я уеду, то никто и никого не найдет.

Исаев перечислил возможную череду несчастий для Ирины:

– Вернется в Мариуполь, а там – не слаще. Дом наверняка по реквизиции отобрали. Специальности у нее никакой. Что делать то будет?

– Вот это самое, я ей и говорил. Хотя и здесь не лучше, – и он показал на изможденные, заплаканные лица женщин, протискивающихся по палубе в сторону лазарета.

И есаул Недиков тоскливо устремил взор вдаль, где все выше поднимались водяные валы, и еще раз стал вспоминать последние минуты, которые он провел со своей возлюбленной, в том самом пакгаузе, о котором он только что упомянул.

* * *

Под предлогом того, что его нужно обязательно проводить, есаулу в тот тревожный и памятный день посадки на корабли всё же удалось довести Ирину до самой пристани. Там он с новой силой начал её убеждать:

– Ты видишь, все едут. И стар и млад, и генералы, и юнкеры, и даже женщины всех возрастов и всех положений. И ты должна ехать!

– Не могу. Останусь, милый! У тетки в Керчи останусь. Когда всё успокоится, начну искать отца, мать, брата. Нельзя мне уезжать…

– Хорошо ты сказала… Когда всё успокоится… А когда это будет это спокойствие? Поедем, я тебе говорю. Здесь опять в какие-нибудь заложники попадешь, как отец. И где тогда я тебя буду искать? Где, скажи? В Керчи, в Мариуполе, или может в Киеве, где тоже по твоим рассуждениям могут оказаться твои родные?

Никакие доводы не помогали. Ирина плакала, умоляла в свою очередь остаться Степана:

– Я слышала многие остаются. На амнистию надеются. Останься и ты милый. У тёти места пока хватит, а потом начнем искать моих родных. А найдем, или, не дай Бог не найдем, я обещаю тебе – что на Дон с тобой уедем.