Казаки на Кавказском фронте 1914–1917
Шрифт:
Что было впереди нас и что происходило позади — мы не знали. Все наши мысли, несущихся впереди полка, сосредоточились на этом последнем отроге правофланговых гор: или он будет сию минуту наш, или турки нас встретят смертельным огнем.
Мистулов, видимо, почувствовал, что зарвался. Шоссе изгибом сворачивало к туркам. И он, наш доблестный командир, ища спасительного исхода, отклонился от шоссе вправо и уже во весь опор своего прыткого коня бросился под этот отрожек кряжа. За ним бросились те, кто следовал позади, в пропасть… Под сокрушительным огнем турок, с разбега воткнувшись в отрожек, Мистулов быстро
За нами карьером неслась головная 1-я сотня подъесаула Алферова, накопляясь под бугорком, и казаки мигом валились со своих седел. А в это время огонь турок бушевал над нами…
Мистулов, соскочив с коня, повалился сразу же на левый бок, а потом на спину и… замер.
С ординарцами, убрав тело Кандыбина, я бросился к командиру.
— Господин полковник, вы ранены?! — быстро спрашиваю его.
— Не-ет… я та-ак… — как-то беспомощно и тихо ответил этот героический человек.
— Господин полковник, ваш вестовой Кандыбин убит, — докладываю ему.
— Што-о-о? — громко протянув и подняв голову, переспросил он.
— Кандыбин убит, — повторяю ему.
— А-а-а… — беспомощно протянул он, закрыл глаза и вновь повалился на спину.
Все это произошло так скоропалительно, даже быстрее по времени, чем это пишется. Нить бешено скачущих казаков к нам оборвалась, и обнаружилось, что за нами последовала только головная сотня, а остальные пять словно провалились сквозь землю.
Быстро ползу на карачках к командиру и докладываю ему об этом. Мистулов на это никак не реагирует и только коротко отвечает — «хорошо». А что означало это «хорошо», я вначале не понял. И понял только в следующие минуты.
Под этим незначительным отрогом, под его защитой, в полумертвом пространстве, сосредоточилось до 150 лошадей и казаков. Казаки свалились с коней, все залегли, кто как мог, укрывшись от жесточайшего огня турок, держа лошадей в поводу, боясь приподняться. Глубина этого мертвого пространства доходила только до половины роста лошадей. Уже валялось на земле несколько убитых и тяжелораненых. Из страха быть убитым казаки не снимали с них седел. Пули турок пчелиным роем неслись над нашими головами и жестоко рыли гребешок отрога, обдавая нас пылью и каменистыми осколками. О том, чтобы занять цепью казаков этот гребешок, не могло быть и речи: огонь турок смел бы в один момент всех, кто там показался бы.
Это наше полумертвое пространство было настолько мало, что 150 коней едва вмещались в нем. Осмотревшись, я тогда лишь понял слова командира — «хорошо». Это означало: если бы весь полк последовал сюда — полная катастрофа.
Всем было страшно, даже и самым храбрым. И казаки, скорчившись
Казачьи кони… они под несмолкаемый визг смертоносных пуль, видя кровь убитых, как-то несчастно сгорбились, нервно вздрагивали и, опустив свои головы, сосредоточенно чего-то ждали.
1-я сотня считалась в полку лихой, дружной и храброй. Ее составляли казаки станиц Кавказской и Ильинской. И вот, несмотря на столь лестную аттестацию, сейчас казаки находились в каком-то беспомощном испуге. Они даже переговаривались между собой шепотом.
Хорунжий Коля Леурда подполз ко мне на карачках.
«Я хочу быть убитым в бою… а не убьют — сам застрелюсь», — не раз говорил он мне, разочаровавшись в жизни…
Теперь этот храбрый, умный, хорошо воспитанный и остроумный офицер подполз ко мне, стараясь ввиду крайней опасности быть ближе к своему другу.
Он молча смотрит на меня. Его красивые карие глаза, всегда блестящие и веселые, сейчас были совершенно бесцветными, потухшими и словно ничего не видящими. Умный человек, с очень чуткой душой, он понял, что мы попали в западню и спасти нас может только случай.
Чувство страха за жизнь дошло и до его смелого сердца. У моих ординарцев-станичников Крупы и Кукиша тоже были такие же глаза, как и у хорунжего Леурды. Возможно, такие же были и у меня, но я был занят, и это отвлекало от переживаний.
Все казаки примолкли, и только 36-летний подъесаул Алферов не унимался среди казаков своей сотни.
Маленького роста, сухой, тщедушный, большой кутила в молодости — теперь он совершенно остепенился, живет аскетом, очень строг с казаками, не всегда справедлив к ним.
Казаков он любил какой-то звериной любовью и требовал от них во всем беспрекословного подчинения без всяких рассуждений. И вот теперь он все время расхаживает между казаками и лошадьми, и я слышу все тот же его глухой грубый голос, но я точно улавливаю в нем и струнку личного страха, и струнку духовной нежности к своим казакам.
— Не бойтесь, братцы… если попадет пуля, то, конечно, убьет… значит — судьба… но может и не попасть. Не бойтесь, братцы… — успокаивающим голосом говорит он. И его черствое и строгое к казаку сердце теперь источает братскую нежность.
А что же наш доблестный командир полковник Эльмурза Асламбекович Мистулов?! Как он переживал и свой личный страх, и страх за свой полк?
Он лежал на спине на скате, впереди всех, головой к противнику, совершенно неподвижно, заложив кисти рук под голову и скрестив ступни ног. Он словно спал. Но все мы отлично знали, что он не спит и переживает большую трагедию и, как мусульманин по вере, может быть, отдался на волю Аллаха.
Мы были отрезаны огнем турок от своих войск и не могли даже уйти назад. И мы все ждали, что вот-вот появятся турки из-за бугорка — и тогда…
Главное — мы не знали, куда скрылись наши остальные пять сотен.
Мистулов, не поднимаясь, изредка спрашивал меня:
— Федор Иванович, каковы потери? Что видно в городе? Где же остальные сотни?
По своей должности все это я должен знать, а не зная — должен был узнать. Поэтому я и не сидел на месте и все время рыскал на корточках, чтобы узнать, как, где и что вокруг нас делается.