Казанова
Шрифт:
Предстать в обществе, и в выгодном свете, всегда было главной заботой Казановы; он прекрасно знал, что его шансы на успех зависят прежде всего от впечатления, которое он произведет на других. Поэтому любое покушение на его внешность было для него серьезнейшим и непростительным преступлением. Когда, совсем юный, он был вынужден надеть в Венеции рясу аббата, то все же намеревался нравиться женщинам приятным лицом и элегантностью. Он даже чересчур в этом усердствовал, на взгляд кюре церкви Святого Самуила, который укорял его за тщательно завитые локоны и нежный запах помады, благоухавшей жасмином, – дьявольские происки, заслуживавшие отлучения от церкви. Однажды этот ортодокс рано утром вошел в комнату Джакомо, который еще спал, и безжалостно состриг ему волосы спереди, от уха до уха, причем в присутствии его брата Франческо, который не помешал экзекуции и даже порадовался, поскольку завидовал красоте волос своего брата. В глазах Казановы это было «неслыханным делом». «Какой гнев! Какое возмущение! Какие планы мести, когда, взяв в руки зеркало, я увидел, в какой вид привел меня этот дерзкий священник!» (I, 60). В маске, чтобы скрыть ужасное уродство, он отправился к адвокату, горя решимостью призвать кюре к суду. Неразумная и несоразмерная реакция? Отнюдь, ведь нужно понимать, что Джакомо неотделим от своей внешности, и часто в любовной связи он сам – только внешность. По счастью, к
70
Jean-Didier Vincent, op. cit., p. 12.
При всех европейских дворах, с поправкой на кое-какие местные особенности, мода либо французская, либо отсутствует вообще. С вычурным и внушительно величественным мужским костюмом эпохи Людовика XIV покончено. В период Регентства явился костюм-тройка, обладающий очарованием и изяществом эпохи, созданной уже не для косного и строгого величия, а для фантазии, удовольствия, элегантности и развлечения, что как нельзя лучше подходит Джакомо Казанове. В наши дни, когда в мужской моде царит крайняя упрощенность, трудно себе представить смешную сложность и богатство гардероба XVIII века. Не так-то просто было тогда хорошо одеваться, соблюдая многочисленные правила элегантности. «Поверх надевался жюстокор без ворота, прилегающий по талии с расширением к бедрам. Нижняя отрезная его часть состояла из четырех-пяти клиньев, описывающих почти полный полукруг. Длинная (до колен) и натянутая на холст, чтобы сохранять форму, фалда покачивалась при каждом движении, на манер женских платьев. В разрезы посреди спины и на боках можно было просунуть эфес и острие шпаги, которую носили под одеждой, подвешенной на бретельке. Довольно короткие рукава завершались широким и открытым обшлагом, так называемым “крылышком”, элегантно обхватывающим изгиб руки.
Под низ надевали весту (камзол), оборка которой доходила до середины бедра, а облегающие рукава слегка выглядывали из-под рукавов жюстокора» [71] . Хотя этот костюм несколько утратит свою небрежность и объем начиная с 1730 года, в своих общих чертах он сохранится до 1750 года, а потом станет более скромным, поскольку расход ткани сократится на треть. Легко представить, что подобный костюм из множества частей не создан для бедных, а степень его совершенства говорит о степени богатства его владельца. Только качеством тканей – бумазеи, кисеи, муслина, от самых богатых до самых скромных, – изяществом вышивки, легкой паутинкой кружев, сплетенных крючком или на коклюшках, можно было продемонстрировать социальные различия.
71
Dominique Delpierre, Se V^etir au XVIIIe si`ecle, Paris, 'Editions Adam Biro, 1996, p. 38.
Когда я хочу чуть поконкретнее, нежели по описанию портного, представить себе главных персонажей общества XVIII века, то возвращаюсь в музей Антуана Лекюийе в Сен-Кантене, где выставлена замечательная коллекция пастелей Мориса Кантена де Латура, кстати, встречавшего Казанову. Я знаю их наизусть. Насмешливый Клод Дюпуш, художник и преподаватель Академии Святого Луки: «В поясном изображении, опирающийся на спинку кресла, он смотрит на зрителя; одет в черное сукно, манжеты из тонкого батиста, меховая шапочка с шелковыми отворотами на голове, в руке голубой платок в клетку». Госпожа де Ла Пуплиньер, актриса, а затем жена генерального откупщика: «Поясной портрет, сидит за столом, отведя взгляд от листка с нотами; одета в декольтированное платье из тюля, на шее бант из голубого шелка, голубые же банты вдоль корсажа; длинные кружева оставляют руки обнаженными по локоть». Жан Пари де Монмартель: «Поясной портрет анфас, камзол серого бархата, отороченный мехом, руки в меховой муфте, которая почти не видна, под мышкой правой руки держит черную треуголку с золотым галуном».
«Мягкая зернистость, непосредственность цветного карандаша добавляют к открытости улыбок блеск глаз, румянец, бархатистость тканей. Платье из алого бархата, отороченное мехом, камзол с петлицами, обшитыми серебряным галуном, дезабилье из белого муара, галстуки, банты, кружевные жабо – пастельная пыль передает узорчатость тканей, общественный престиж украшений, удовольствие от одевания» [72] . Я не удивлен тем, что одной из художниц, наиболее котировавшихся в Венеции XVIII века среди портретистов, которые запечатляли патрициев и деятелей Республики, была именно пастеллистка Розальба Карьера. Сыпучая и легкая пастель, лишенная тяжести, густоты и толщины масляных красок, чудесным образом подходит элегантной фривольности дворянства века Просвещения.
72
Patrick Wald Lasowski, L’Ardeur et la Galanterie, Paris, 'Editions Gallimard, 1986, p. 12.
Однако отличительной чертой Джакомо Казановы, щеголяющего в обществе, было то, что его наряды не имели ничего общего с матовостью пастели, которая всегда сохраняет некоторую скромность, благопристойную неброскость. Родись Казанова веком позже, он ни за что не постиг бы эстетики дендизма. Он любил только самые блестящие, даже кричащие наряды. Было в нем что-то от павлина. Только представьте себе его, приглашенного однажды в Лионе на прием в честь венецианских послов: «Я надел бархатный камзол пепельно-мышиного цвета, расшитый золотыми и серебряными блестками, и сорочку с манжетами за пятьдесят луидоров, вышитую мережкой. Бриллианты на часах, табакерках, перстнях и кресте моего ордена стоили по меньшей мере двадцать тысяч экю. В половине второго, с Марколиной, сиявшей, точно звезда, я отправился к послам» (III, 86). В лучшие свои годы Джакомо, надо признать, был франтом, а с возрастом превратился в немного смешного старого щеголя. Он никогда не упускал случая покрасоваться в обществе своими красивыми перстнями, часами,
Несомненно, его первым желанием было блеснуть, пусть даже слегка переборщив. Поскольку в социальном плане он был ничто, поскольку не мог похвастаться рождением, титулами, рангом, его гардероб был единственным козырем: он должен ослепить с первого взгляда. Хотя Шанталь Тома несомненно права, утверждая, что целью элегантности Казановы было одновременно дать увидеть и ослепить, мне кажется, она питает иллюзии в отношении своего дорогого Казановы, полагая, что эта нарочитость доведена «до такого накала, что в ней уже нельзя прочесть некой вульгарности, да и вообще становится невозможно прочесть в ней что бы то ни было» [73] . По правде говоря, я боюсь, что Казанова так и не вытравил из себя довольно вульгарные черты нувориша, которым он становится всякий раз, как ему удается разжиться деньгами. Тогда он не может сдержаться, чтобы не выставить напоказ свой временный успех, измеряющийся числом и стоимостью (он сам приводит цифры!) многочисленных аксессуаров, которые он таскает с собой. Смешной манекен для демонстрации своих светских и финансовых успехов.
73
Chantal Thomas, op. cit., p. 204.
XVI. Через всю Европу
Есть ли человек, которого нужда не заставит пойти на низость? Агамемнон у Гомера говорит Менелаю, что в их положении они просто обязаны сделать подлость.
В конце сентября 1759 года Казанова вместе со своим новым замечательным слугой Ледюком во второй раз в жизни отправляется в Голландию – возможно, для заключения очередных финансовых сделок в пользу королевского правительства. Поездка его, мягко выражаясь, не удалась, как он, впрочем, первый это признает: «Когда я вспоминаю сегодня обо всех неприятностях, пережитых в Амстердаме за время краткого пребывания, совершенного мною там во второй раз, тогда как я мог бы там жить очень счастливо, то прихожу к выводу, что мы сами всегда являемся первопричиной своих несчастий» (II, 238). Остановившись сначала в Гааге, он узнал, что в город прибыл граф Сен-Жермен якобы с поручением короля совершить заем в сто миллионов. Неужели его уже опередили, обогнали? Как-то вечером он поссорился с одним французом, который зло над ним насмехался, потешая общество; последовала дуэль, во время которой он ранил своего противника: отсюда опасение серьезных проблем с местными властями. В Амстердаме он играл в фараон с итальянцами, которые были профессиональными шулерами, и некий Пикколомини в уплату карточного долга подсунул ему подложный вексель: отсюда целая серия неприятностей. После ночной оргии с двумя так называемыми итальянскими графинями в его комнату проникли двое мужчин и, угрожая пистолетами, забрали у него сто дукатов: Пикколомини обвинил их в том, что это они дали подложный вексель, и им требовались деньги, чтобы спешно сбежать. Несколько дней спустя некий Поккини, ложный граф, но настоящий сводник, потребовал у Казановы сатисфакции за то, что тот обращался с его племянницами-графинями, точно с распутными куртизанками. Напрасно венецианец уверял, что они сами делали ему авансы и ушли, довольные его услугами, он предпочел уплатить сорок гульденов, нежели ввязаться в опасные разбирательства с местной полицией. Тем временем его флирт с Эстер, дочерью банкира Томаса Хопа, начатый еще в первое пребывание в Голландии, совсем не подвигался. На самом деле девушка как будто больше интересовалась тайнами каббалистики, в которую посвятил ее Казанова, нежели его любовными планами. Во всяком случае, энтузиазм ее значительно остыл, когда в убийственном припадке искренности венецианец сообщил ей, что все это лишь притворство и обман. Как в жизни любого из нас, в существовании Казановы были пустые периоды. Разрозненная череда малоинтересных происшествий, поскольку у Джакомо нет никакого связного плана, он не знает, куда направить свои стопы.
Раз в Голландии дела решительно не заладились, Казанова уехал в Германию. По дороге его остановили пятеро разбойников, солдат-дезертиров, от которых ему удалось вырваться и спасти свой увесистый кошелек. В XVIII веке порой было рискованно колесить по дорогам Европы в поисках приключений. Около 7 февраля он приезжает в Кельн в разгар карнавала и проведет там целый месяц, ненадолго отлучившись в Бонн. Рутина светской жизни Джакомо Казановы: небольшой бал-маскарад, который дал боннский курфюрст во вторник 19 февраля 1760 года [74] , и утонченный обед, заданный Казановой в замке Брюль, между Кельном и Бонном. Краткая связь с Марией фон Грот, юной и красивой супругой кельнского бургомистра Франца фон Грота, которая вознаградила его за часы ожидания в ненадежном и неудобном укрытии.
74
Если только Казанова там действительно был, в чем казановисты не уверены. По мнению Гугица, он не мог быть в этот день в Бонне, к тому же трудно поверить, чтобы авантюрист нарушил этикет, присутствуя на придворном балу, не будучи представлен. Подобного вторжения чужака не потерпели бы службы надзора. Более того, кельнским аристократам не было дозволено присутствовать в тот день на балу. Напротив, согласно Ф. В. Ильгсу, который приводит кучу подробностей в пользу подлинности описания двора и исторической точности рассказа венецианца и подчеркивает замечательную точность портрета курфюрста, нет никаких причин сомневаться в словах Казановы.
В самом деле, красотка открыла ему существование небольшой лестницы, ведущей из церкви по соседству с ее домом к ее личным апартаментам. Воспользовавшись отсутствием мужа, уехавшего в Ахен, Казанова позволил запереть себя в церкви и спрятался, сидя на корточках, чтобы остаться незамеченным, в узкой исповедальне, где нельзя было прилечь. Через час он открыл дверь на лестницу, сел на последних ее ступеньках и принялся терпеливо ждать. «Я провел там пять часов, которые, в ожидании счастия, не были бы мне в тягость, если бы крысы, беспрестанно сновавшие вокруг, не занимали постоянно мой ум. Проклятое животное, которое я никогда не мог презирать, но не мог и победить непреодолимой тошноты при его виде. Однако оно всего лишь отвратительное и вонючее» (II, 268). Наконец, легкий ужин и семь часов жгучего любовного опьянения. Возвращение в исповедальню, и Казанова ускользает из церкви, как только раскрылись ее двери. Часто на протяжении «Истории моей жизни» в приключениях венецианского обольстителя есть что-то надуманное, водевильное, даже в приготовлениях. Отвращение к крысам соперничает с вожделением женщины. Неужели нужно несколько часов терпеть одних, чтобы забраться в постель к другой?