Каждый мечтает о собаке. Повести
Шрифт:
Егоровна как-то странно промолчала и покосилась на стопочку денег. А Сергей Алексеевич тем временем снял фотографию со стены и спрятал в чемодан. На стене остался темный квадрат невыцветших обоев.
– А что же я теперь здесь повешу? Заместо этой?
– Не знаю. Вам видней.
– Ну-ка, повесь! – вдруг сказала Егоровна. – Фотографию верни-ка на место! – и бросилась к чемодану Сергея Алексеевича, оттолкнула его и выхватила фотографию.
– Ну что ты, право, – сказал Сергей Алексеевич, снова переходя на «ты». – Если бы я знал… Пожалуйста…
– Тьфу на твои поганые деньги! – закричала Егоровна, не слушая его,
– Поверь мне, – старался утихомирить ее Сергей Алексеевич, – если бы я знал, что она тебе дорога, я бы никогда…
– Люди, люди, вы послушайте, что придумал старый! – кричала Егоровна. Прошлое мое решил купить! А что же я скажу соседкам, таким же вдовам, как я? Об этом ты подумал? Опозорить решил. А ну, вон отсюдова, чтоб ни духу твоего, ни запаха! – Она угрожающе наступала на Сергея Алексеевича, но, видя, что он не собирается уходить и лицо у него серьезное, сникла и села на стул, не выпуская фотографию из рук.
«Значит, помнит», – подумал Сергей Алексеевич. А для него это было самое главное. «Никто никого не забыл. Прав был Коля». И ему стало жалко, что здесь нет его, он бы понял и оценил все это. И еще ему было хорошо, что, обидев Егоровну, он узнал ее по-настоящему.
– Извини, Егоровна. Виноват я перед тобой, – сказал он. – Просто я привык к твоему солдату.
Егоровна не ответила.
– Мне однажды сон приснился, – начал Сергей Алексеевич. – Про твоего мужа.
– Совсем спятил! – Егоровна подняла на него глаза. – Ты ведь никогда и не знал его в живых.
– Входит, значит, он в дверь – только он постарше был, чем на фотографии, – и не видит меня. Постоял, оглядывая комнату. Потом сел за стол, рукой провел по скатерти и тут заметил меня… «Значит, все же вернулся», – сказал я ему. «А ты кто такой?» – вместо ответа спросил он. «Это я, Приходько, твой комдив, неужели не узнал?» – «Товарищ генерал, сказал он. – Вот это встреча!» – «Знаменитый Приходько, – говорю, – который прошел всю войну». – «А все потому, – отвечает он, – что всегда имел в запасе сухие портянки и кое-какую жратву…» Извинился он передо мной, что сразу не узнал, снял вещевой мешок, достал кусок сала, луковицу, банку консервов и флягу. Потом хотел взять стопки и увидел новенький сервант. Вот этот. – Сергей Алексеевич указал на сервант. – «Чудеса в решете», – сказал твой муженек, отодвинул стекло и заглянул внутрь: нет ли там, позади нарядных рюмок, его стопок. Но не нашел и кликнул: «Машенька!» Ты не отозвалась, и он не стал больше звать. Я ему говорю: «А хозяйка здесь Егоровна».
Егоровна заплакала, хотя крепилась изо всех сил, но кивнула Сергею Алексеевичу: мол, не останавливайся, рассказывай, рассказывай.
– «По отчеству Егоровна, – ответил мне солдат и добавил с нежностью: А зовут ее Машенькой». Выпили мы с ним, закусили, а потом он меня и спросил: «Вот теперь вы мне скажите по совести, товарищ генерал, забыла меня жинка или не забыла?» – «Как же, – отвечаю, – забыла, когда на самом видном месте твоя фотография», – и показываю ему на карточку. «Это хорошо, что не забыла, – сказал он. – Это для нас, для солдат, самое главное…»
Сергей Алексеевич замолчал, дальше ему рассказывать сон не хотелось, потому что тогда надо было бы говорить про Витьку.
– Ну, а дальше-то, дальше, – попросила Егоровна.
– Дальше там уже про меня.
–
– За что же спасибо? – удивился Сергей Алексеевич.
– За него. Что вспомнил. И меня, дуру, к нему повернул. А стопок у нас и не было. Не успели купить. – Егоровна вдруг захлебнулась от слез.
Сергей Алексеевич сидел молча, не шелохнувшись, он понимал и чувствовал чужое горе.
– Пойду за такси, – сказал Сергей Алексеевич.
– Уезжаешь все-таки. – Егоровна повернула к нему высохшие глаза: – Она икона моя, извини, не могу отдать.
– Что ты, что ты! – замахал рукой Сергей Алексеевич. – Тоже выдумала!
– Так и вправду у тебя есть сынок? – спросила Егоровна.
– Есть, есть, – ответил Сергей Алексеевич. – Сынок. Ему сейчас было бы сорок три.
Егоровна выхватила из его слов «сейчас было бы», но ничего больше не спросила. А он, какой-то полегчавший, невероятно строгий и собранный, будто выдержал какое-то испытание, вышел из дому.
Послужной список
По дороге за такси он все же решил зайти к Костылевым и узнать, не вернулся ли Коля.
Сергей Алексеевич застал Костылевых дома. Они сидели в разных углах комнаты, как на похоронах. Когда он вошел, все повернули головы в его сторону с надеждой.
В комнате среди взрослых был и Юрка. Как побитый щенок, со щенячьими глазами.
– Не вернулся? – на всякий случай спросил он и, не получив ответа, стоя у дверей, сказал: – Я вам давеча… – замолчал, с изумлением поймав себя на том, что в последнее время часто употреблял слова, которыми говорил отец, и обрадовался, что стал совсем простым стариком. – Я вам давеча, – повторил он, – не сказал правду… Почему от вас ушел сын… Но сегодня я уезжаю и считаю своим долгом поставить вас в известность. Если бы он вернулся, я бы никогда… А так считаю своим долгом… – И продолжал звонким, надтреснувшим голосом: – Ваш сын ушел, так как узнал, что у него неродной отец.
Этого они не ожидали. Чего угодно, только не этого.
– Кто же ему сказал? – спросила наконец Костылева.
Сергей Алексеевич молча посмотрел на Юрку: он считал, что каждый должен понести ту кару, которую заслужил, и не хотел выгораживать Юрку.
– Юрий, – сказал Сергей Алексеевич, – ты разрешишь мне вместо тебя доложить?
Юрка неловко сполз со стула и опустил голову.
– Ты? – в гневе произнесла тетя Катя.
– А куда он уехал? – спросил Костылев.
– Думаю, в интернат, – ответил Сергей Алексеевич.
– Зачем, зачем ты это сделал? – закричала Костылева. – Предатель!
А тетя Катя подошла к сыну и дала ему пощечину.
Сергей же Алексеевич молча повернулся и вышел из комнаты. На улице, садясь в такси, он плохо подумал о себе. И если даже Коля разочаровался в нем, то имел ли право он, человек умудренный, бросить мальчишку в такой момент да еще возвести на него напрасную обиду, что он-де его не понял. Сергей Алексеевич тяжело вздохнул и окончательно захлебнулся от гнева и осуждения самого себя: как он был жесток и эгоистичен, занят лишь собой, и упустил из виду живое течение жизни, которое всегда существует и всегда важнее всего, что бы там ни было. «Даже важнее, чем воспоминания о Витьке, вдруг в смятении и искренности подумал Сергей Алексеевич. – И это не измена, а просто жизнь».