Каждый раз наедине с тобой
Шрифт:
Харрисон начал забираться в пикап, когда появился автобус. Внутри был только один пассажир: конечно, это Лео Такер. Он увидел его мельком за окном, забрызганным трясиной с дороги. Маленький парнишка, темноволосый толстячок в очках. Мальчишка больше, чем он ожидал. Карлик не более двадцати лет. Они послали ему ученика средней школы? Исключено, чтобы такой молодой человек мог уже написать для газеты, если речь только не о средней школе. И как он был одет? Клетчатое пальто? Шапочка с помпоном? Через плечо большая сумка, разрисованная сине-жёлтым мотивом «Звёздной ночи» Ван Гога?
Пацан оглянулся, затем заметил его в конце площади. Поднял в знак приветствия руку и стал к нему подходить.
Именно тогда Харрисон начал в своём разуме раскопки
В нём вспыхнула неистовая ярость. Херб это скрыл. Он сказал ему: «Вот увидишь, ты получишь приятный сюрприз». И он, дурак, принял это как должное, полагая что Херб подразумевал способность журналиста брать интервью, не вызывая дискомфорта и не провоцируя желание швырнуть того о стену. А настоящий-то сюрприз заключался в том, что речь шла о женщине?
Должно быть, его друг имел о Харрисоне лучшее мнение, если отправил девочку в берлогу медведя. Он должен быть абсолютно уверен, что помимо предоставления интервью, не причинит ей вреда. Бля, Харрисон был отшельником! Дикий мудак, который бесконечность не трахался с чем-то отличным от его собственных рук. И этот отправил туда девушку? Как можно быть таким идиотом?
Не то, чтобы она была бог весть какой красавицей, но Херб знал категорические императивы его существования. Их немного, но железобетонные. И среди них одним из основополагающих принципов являлось: «вокруг никаких женщин, даже если ценой этому будет стать педиком». Разве этот мудак, его агент, не сложил два плюс два и не пришёл к выводу, что Харрисон либо отправит её обратно пинком под зад, либо поимеет на капоте пикапа? Для кого-то вроде него не существовало никакой середины.
Он решил проявить себя джентльменом и просто послать её в ад. Не теряя, однако, впустую слов. Он уже потратил без толку такую драгоценную вещь как время, приехав сюда и выбрасывая в унитаз полдня работы. Поэтому, когда девушка подошла достаточно близко, чтобы хорошо её разглядеть и заметить, что она трахабельнее, чем казалась издалека, он сделал первую разумную вещь за это утро. Забрался в пикап и завёл двигатель. Автомобиль проявил себя как сообщник в его замысле.
Завёлся немедленно, как будто развалюха была скорее живой, чем мёртвой. Харрисон сделал быстрый маневр под шокированным взглядом репортера, выстрелил из лужи грязью, поднимая веер из брызг и окатывая её с головы до пят, а затем рванул прочь.
Он оставил её позади полностью испачканную грязью и засмеялся. Засмеялся с ублюдочным удовлетворением, как не делал этого долгое время, так как давно перестал смеяться любым возможным способом.
ГЛАВА 2
Леонора
Мне было пятнадцать лет, когда впервые прочитала его книгу. Конечно, читала тайно: в такой семье как моя было неприлично позволять девушке знакомиться с романами, в которых речь шла о жизни, семье, любви, смерти с прямым и неуважительным описанием, а порой грубым и чувственным.
Затем я продолжила читать всё, что он написал, а также следить за его жизнью и карьерой. Девочки моего возраста безумно влюблялись в рок-певцов, актёров или сокурсников по школе, а затем и колледжу, которые были похожи на рок-певцов и актёров. Я же испытывала тайное влечение к писателю, к его словам, к тому, как он, казалось, способен проникать в мою душу и мои страхи, как видел мир вокруг меня и его попытке меня подчинить.
Моей первой любовью стал он: Харрисон Дьюк. Он был не только одарен необычайным талантом, но также прекрасно выглядел, хотя абсолютно не соответствовал образу рыцаря на белом коне. Тем не менее, я чувствовала — он был лучше, чем то впечатление, которое производил. Я могла прочитать боль между строк его сарказма, а резкость его улыбок была равносильна
Очевидно, у нас не было ничего общего — моя семья была настолько богатой, насколько его бедной, я жила в Вашингтоне, в районе Капитолийского холма, а затем на Манхэттене, а он в Южном Бронксе. И всё же я чувствовала: мы путешествовали по двум дорогам-близнецам. Дьюк был сыном матери-одиночки, которая работала в полдюжине мест, чтобы содержать его, также и он проделал с полдюжины работ, чтобы прокормить себя. Он мечтал вырваться из того ничего, что пахло кровью и нищетой. Когда Харрисону исполнилось шестнадцать лет, его мать была убита во время попытки ограбления, возвращаясь домой из паба, где работала официанткой. И до восемнадцати лет его поместили в семейный дом. Он рисковал потерять себя, оказаться в банде и даже умереть. Но вместо этого Дьюк выиграл. И сделал это, сосредоточившись на своём интеллекте и таланте. Харрисон получил стипендию, поменял район и окончил Колумбийский университет. Но прежде всего — он начал писать.
Мы были такими разными и такими похожими. Несмотря на то, что родителей я не теряла, я тоже чувствовала себя сиротой. И также хотела изменить свою жизнь и любила писать. Культивировала мятежный дух, который хотел выбраться за ограничительные рамки, предназначенные ему судьбой. Я чувствовала себя заключённой в клетку — у него она была ржавой, моя казалась золотой, — но тюрьма остаётся тюрьмой.
Когда после достижения успеха и славы он женился на Реджине Уэллс, мне это показалось почти предательством (говорю не обо мне, не я стала жертвой). Предательство самого себя — он начал посещать ток-шоу, ходить на приёмы, на вручение «Оскара» и благотворительные вечеринки, полные людей, притворяющихся хорошими. Я отлично знала такие вечеринки, потому что мои родители часто там бывали, и они очень умело притворялись хорошими. Харрисон был не так искусен, как они: на фотографиях, которые постоянно появлялись в газетах, его улыбка, по-моему, выглядела фальшивой как заплатка, пришитая к губам плохим портным. Мне он не казался счастливым, но, безусловно, был в неё влюблен: в конце концов Реджина была прекрасна.
Не то, чтобы красота давала право получать только искренние чувства, но будучи дочерью бывшей мисс Нью-Джерси, которая стала второй после мисс Вселенная, я выросла полагая, что красота всё-таки остаётся талантом. Хотя, к сожалению, я не унаследовала и унцию великолепия моей матери. Всю красоту она сохранила только для себя со своим обычным эгоизмом. Я росла странным ребёнком, подростком без присмотра, а позже с правильной одеждой и правильным макияжем я стала «типичной» — но «красивой» никогда. И мои родители никогда не упускали возможности заставить меня прочувствовать её отсутствие.
В детстве постоянно меня критиковали: от кого я унаследовала свои чёрные волосы? И карие глаза, чёрт побери, откуда взялись эти банальные карие глаза? Почему я так много ела? Почему я не перестала так много есть, чтобы не выглядеть как слон? И почему помимо близорукости контактные линзы вызывали у меня конъюнктивит, и мне приходилось ходить в очках? Даже с модельными оправами лицо выглядело огромным! Как могла моя бедная мама показаться в обществе с такой каракатицей? Это было бы всё равно, что поставить рядом с Барби ужасную помесь матрёшки, бегемота и крота, чтобы заставить людей содрогнуться и испортить всю избирательную кампанию. Вы не можете быть известным консервативным политиком из числа многочисленных засранцев, зацикленных на идеальной американской семье, сторонником расистских принципов, на фоне которых выглядит бледнее даже «Ку-клукс-клан» и хвастаться уродливой толстой застенчивой дочерью в очках размером с бутылочное дно и волосами какого угодно цвета, только не светлого.